Всемирный следопыт, 1930 № 10-11
Шрифт:
— Маленько-маленько налей водка, мой водку любит…
Матросы смеялись дружно.
— Водка плохо, чай пей, слаще и полезнее!
Ребята комсомольцы водили Сеньку по всему пароходу, и остяк, сохраняя достоинство, восхищался в меру — не очень шумно.
На палубе, оглядывая идущие сзади пароходы, говорил:
— Зачем много так идет?
— Лес с Енисея повезем…
Когда «Рабочий» поравнялся с дымившим на берегу чумом, Сенька заявил решительно:
— Давай, свисти всем, ко мне в гости поедем!
— Нельзя, Семен Иванович, работа!.
— Какой такой работа? В гости к хорошему человеку всегда можно.
Он обиделся как маленький ребенок.
На пароходе Сеньку все звали Семеном Ивановичем. Когда впервые спросили, как зовут, он приветливо ответил:
— Сенькой.
— А отца как звали?
— Ванькой.
— Ну, значит, Семен Иванович…
Непонятное, но приятное было новое имя. Сорок пять лет русские купцы и промышленники звали его Сенькой, а тут — Семен Иванович!
Когда Семену Ивановичу наполнили, что он давно проехал чум и что семья, мол, ждет, и рыбачить, наверно, надо — то он обиделся.
На пароходе погостил больше суток. Перед спуском простился со всеми за руку, приглашая заехать на обратном пути в гости.
Скользя вниз по Енисею на ветке, Семен Иванович заезжал во все чумы. Бушлат на нем висел мешком, фуражка надвинулась на уши, но везде с почетом встречали Семена Ивановича. Сидя у костра, он рассказывал о морских пароходах, которые тревожили — рыбацкое сердце. Везде в ответ качали головами.
— Плохо будет… Лес вырубят, зверь убежит, рыба уплывет в море…
Семен Иванович, поправляя фуражку, успокаивал:
— Хотя водки не дают, но хорошие люди… Сам капитан говорил: «Семен Иванович». — И, приподнимаясь, изображал свое прощание с капитаном..
МЕДВЕЖЬЯ ВЕЧОРКА
Рассказ из быта остяков-зверодовов Д. Березкина
Материализм не делает различия между так называемыми «единобожием» и «язычеством». И моно- и политеизм од пиково служат целям одурманивания классового сознания трудящихся. С этой точки зрения грубые первобытные обрядности отсталых в культурном развитии народностей не должны представляться нам более отвратительными и опасными, чем те утонченные формы, в которые выливается, например, католицизм — господствующая религия «цивилизованного Запада». Дм Березкин показывает нам любопытную бытовую картинку из жизни сибирских остяков-звероловов. Религия еще очень прочными корнями вросла в быт отсталых народностей Севера. И это один из тормозов, которые задерживают превращение «Сибири каторжной» в «Сибирь социалистическую»…
Загадочной, мало обследованной громадой залегло между нижним течением Иртыша и Оби зыбкое, словно кисель, Васюганье [28] ). Таежная непролазная чаща обомшелого хвойно-лиственного леса порой раздвинется в стороны, уступая место открытой, кочковато-бугристой поляне с бездонными болотными окнами — и сдвинется вновь, сумрачно нахохленная, зловещая…
Стояла ясная осенняя пора. Солнце не успело окончательно скрыться за гребенчатой линией разнолистной Васюганской тайги, а понизу уже поползли серовато-серые хлопья тумана, постепенно задергивая знобящей мглой извивающуюся среди невысоких наплывных бугров речку Чай. Глухой прибрежной тропой медленно брел я к юрте знакомого остяка-зверолова Фан-Чая. Ноги ныли от усталости, а пронизывающая сырость, полная дурманящих, гнилостно-прелых запахов болотной трясины, противной мелкой дрожью отзывалась в теле. Но вот сквозь белесый туман желтоватым пятном замаячил огонек. Послышался злобно-настороженный собачий лай.
28
Васюганье — обширное болотно-таежное пространство, являющееся водоразделом притоков Иртыша и Оби. На всем пространстве Васюганья тянутся, почти соприкасаясь. Обширные болота, которые залегают на протяжении более 500 км при ширине от 3 до 45 км. Заселено Васюганье чрезвычайно слабо — перепись 1924/1925 года зарегистрировала всего 1116 человек, из них около 600 человек остяков, остальные русские и немного тунгусов. Основное занятие местного населения — охота, главным образом на белку, а затем на лося, дикого оленя, выдру, медведя.
— Гоп-гоп! Пушинка! Том! — громко позвал я знакомых мне собак.
Послышался характерный дробный собачий топот, и через миг из тумана вынырнули две остромордые лайки и, признав меня, с радостным повизгиванием закружились вокруг.
Почти одновременно из распахнутой настежь двери юрты, с потрескивавшей головней в руке, вышел навстречу сам Фан-Чай.
— А-а, урус Митря! Вот ладна. Хады, хады, балшой гостя будышь.
Шагнув через порог, я остановился в изумлении; в углу необычно ярко топился чувал, около него среди чугунов, горшков и кадок возились женщины, а вся остальная площадь юрты до-отказа была забита соседями Фана. Тут оказались налицо и Микола Кедрован, и Петро из-под Чaрыжин, и Василий Вырец, и другие охотники-звероловы этого поселка. Обычно добродушные и разговорчивые, все они на тот раз хранили торжественное молчание и с сосредоточенным и лицами толпились около нар.
«Что за притча?» — подумал я, силясь рассмотреть через головы тот предмет на нарах, который приковывал к себе общее внимание.
— Что это у тебя тут? — спросил я Фана.
— А вот, хады маненько, сама сматры!..
Остяки разорвали свой сомкнутый строй, и я увидел на нарах прислоненного к стене юрты в полусидячем положении огромного васюганского черношерстного медведя с шарфом вокруг шеи и с нахлобученной на башку шапкой-ушанкой. Перед медведем в маленьких берестяных бурачках лежала соленая рыба, кедровые орехи, мед и пресные лепешки, испеченные в золе. Тут же рядом стояла большая деревянная миска, до краев наполненная водой.
— А-аа, мишка! Где это ты его?
Фан растерянно замотал головой. По юрте пробежало неодобрительное покряхтывание.
Тут только, видя смущение Фана, я вспомнил, что медведь пользуется у остяков исключительным почетом и считается у них представителем справедливости на земле. Он — сын верховного всемогущего духа Торыма, но за гордость и неповиновение низвержен был некогда отцом с недосягаемой высоты и упал нагишом на землю как раз в Васюганское болото, при чем угодил между двумя деревьями и, оглушенный падением, так долго лежал там, что успел обрасти мхом, который постепенно превратился в шерсть. Очухавшись, он раскаялся в своем дурном поведении и обратился к отцу с просьбой о пощаде. Тогда Торым об’явил ему свою волю: «Дарую тебе жизнь. Ты будешь медведем. Люди будут тебя бояться и тобою клясться, но вместе с тем — будут убивать тебя и хоронить с почетом!»
«Те-те-те! — сообразил я. — Так, значит, я попал на медвежьи поминки, на пресловутую остяцкую «медвежью вечорку!..»
Среди большинства остяков до сих пор еще живы отголоски старых языческих верований и связанных с ними религиозных церемоний. Остяки до сих пор еще верят, что убивать медведя можно только потому, что это разрешено Торымом, но рассказывать об этом, тем более хвалиться — да вдобавок перед посторонним человеком и в присутствии самого медведя! — из уважению к его высокому происхождению и несчастной судьбе никоим образом нельзя: вперед удачи на охоте не будет. Вот почему Фан так растерянно замотал головой на мой вопрос и ни звука не сказал о том, когда и при каких обстоятельствах он прихлопнул этого медведя.