Вспышка страсти
Шрифт:
– Во всяком случае, так рисковать.
Под любопытными взглядами нескольких человек из целой армии служащих «Санта-Луции» мы прошли по розовому мраморному холлу мимо ваз с вьющимися растениями и вышли на парковку. Это был единственный неприятный момент за весь день.
– Твою или мою? – спросил он, глядя на обе наши машины, припаркованные рядом. – «Фольксваген» больше подходит для местных дорог.
– А «ламборгини» больше впечатляет.
– Когда у меня полетит задняя подвеска, я буду знать, кого винить, – добродушно пошутил Джонатан, открывая для меня дверцу автомобиля,
Даже теперь, мысленно возвращаясь в тот день, я нахожу его волшебным. Это был один их тех особенных солнечных дней, которые, пожалуй, бывают только в детстве, когда абсолютно все доставляет радость, когда небо все время голубое и у вас со спутником полное взаимопонимание. Но я с самого начала должна была понимать, что, как и в детстве, эта благодать не может продолжаться долго. На первом же повороте мы выехали на пешеходную дорожку перед одним из религиозных монументов, которые португальцы, казалось, воздвигали на каждом, даже самом маленьком пригорке. Джонатан свернул в сторону и остановился.
– Ты такое видела?
У подножия гранитной лестницы, ведущей к святыне, стоял пожилой лысеющий мужчина со щегольски повязанным на шее красным платком, а рядом с ним стоял аппарат, выглядевший так, словно его вытащили из музея.
– Что это?
– Всего-навсего настоящий фотографический аппарат «Цейс икон», – ответил Джонатан, взявшись за дверную ручку. – Не может быть, чтобы он действовал! Должно быть, это просто своеобразная приманка, чтобы завлечь туристов. Вероятно, там внутри находится современный «Инстаматик». Этой штуковине, наверное, лет сорок!
Вслед за Джонатаном я обошла автомобиль и подошла к фотографу, который, следуя обычаю, поправлял ярко-желтую накидку, защищавшую аппарат от солнца, и проверял на устойчивость хлипкую треногу, на которой тот бы закреплен.
– Сколько? – спросил Джонатан.
Фотограф порылся в кармане и извлек четыреста эскудо. Засмеявшись, Джонатан покачал головой и достал из бумажника сто пятьдесят эскудо. Фотограф явно расстроился и предложил триста эскудо, а Джонатан в ответ – двести. Сделка состоялась, довольный фотограф поставил нас на вторую ступеньку, и Джонатан обнял меня за талию.
Голова фотографа исчезла под накидкой, а затем почти сразу же появилась снова, и он с помощью куска грубой деревяшки, которая, по-видимому, служила ему экспонометром, произвел настройку. Потом голова опять спряталась под тряпкой, и фотограф осторожно просунул руки в прорези.
– Неужели он в действительности собирается фотографировать этой штукой? – не веря своим глазам, спросила я. – И как мы получим фотографии, если он их все-таки сделает?
Лысеющая голова наконец появилась над накидкой, и Джонатан спустился вниз, чтобы узнать, как мы сможем получить фотографии и нужен ли ему наш адрес.
Лысая голова неистово замоталась из стороны в сторону, и фотограф бережно извлек из темных недр чистую фотобумагу и опустил ее в узкий деревянный короб, подвешенный на одном конце его камеры.
– Невероятно, – смеясь, сказал Джонатан. – Это не надувательство, эта штуковина на самом деле работает, он проявляет негатив!
Не
– Что он делает?
– Фотографирует негатив. Чтобы поверить этому, нужно увидеть все своими глазами. Вероятно, нам следовало дать ему четыреста эскудо, которые он просил. Зрелище того стоит!
Наши будущие снимки еще много раз погружались в емкость с раствором, а потом фотограф с торжествующим видом вытащил из ее темной глубины фотографию, пожалуй, скорее серо-белую, чем черно-белую, но фотографию, которая была сделана камерой, напоминавшей те, что десятилетиями раньше поджидали туристов, желавших сфотографироваться на фоне пирамид или победоносно поставив ногу на убитого тигра. И не одну фотографию, а две! Они были еще влажными, но на них можно было рассмотреть двух человек, которые обнимали друг друга и, смеясь, смотрели друг другу в глаза, словно любовники. Интересно, подумала я, не пришла ли подобная мысль и Джонатану, когда он смотрел на свой отпечаток. Но если и пришла, то он ничего не сказал на этот счет и только попросил:
– Дженни, принеси из машины камеру. Если я не сфотографирую этого парня с его раритетом, мне никто никогда не поверит!
Фотограф гордо положил руку на свою камеру, отчего тренога слегка покачнулась, и услужливо улыбнулся. А затем мы торопливо вернулись в машину, потому что ветер с Атлантики, был слишком холодным, чтобы доставлять удовольствие. Когда Джонатан, спускаясь в Виану, огибал крутой горный склон, я решила, что поступила правильно, пристегнувшись ремнем безопасности, и что в последние дни мои нервы определенно пошли на поправку.
Выехав на узкую дорогу, ведущую на север, Джонатан повел машину медленнее – когда по дороге шириной всего двенадцать футов медленно бредет стадо скота с рогами в пять футов, ничего другого не остается. Коровы и быки были ухоженными, в блестящих желтых попонах и с резной деревянной упряжью. Старухи и дети, которые вели их, выглядели менее ухоженными, но все они улыбались, когда мы, остановившись, ожидали, пока скот и повозка, как правило, полная сена и плачущих младенцев, свернут на дорогу, ведущую к ферме, и освободят проезжую часть, или когда мы медленно объезжали их. По сочным зеленым полям были разбросаны серые, белые и нежно-розовые дома с темно-оранжевыми крышами, и повсюду виднелись виноградники. Каждый домик, каким бы скромным он ни был, обязательно имел собственный участок земли и виноградник.
– Все это выглядит смутно знакомым, – заметил Джонатан, – и чем-то напоминает мне…
– Ирландию. Ирландия с виноградниками, апельсинами, оливами и миндалем.
– И с вином. Ты права, Дженни Рен. – Почему-то он назвал меня именем диккенсовской героини. Правда, я никогда не видел, чтобы в Ирландии женщины стирали белье у речных отмелей, как это принято здесь.
– Через десять лет ты, вероятно, и здесь этого не увидишь. Хотя, когда я вижу, как они, стоя на четвереньках, отбивают на камнях белье, меня больше всего волнует совсем не то, что это тяжелая работа.