Встреча на далеком меридиане

Уилсон Митчел

– Что после нее?

– Был у тебя еще кто-нибудь?

– Валя, ведь мы, кажется, решили не затрагивать такие темы.

– Мы никаких тем и не затрагиваем. Я просто хотела узнать, как американцы относятся к женщинам, только и всего.

– В Америке семьдесят миллионов мужчин, и все они чуточку между собой различаются. Вообще же мужчины в Америке точно такие, как в России.

– Так, значит, у тебя был и еще кто-то.

– Конечно, был и еще кто-то, - сказал он мягко.
– Валя, я ведь у тебя ничего не выпытываю.

– Я знаю. Вы еще любите друг друга, ты и та другая женщина?

– Я люблю тебя, - проговорил он быстро.
–

То было давно.

– Давно? Следовательно, после нее были еще и другие?

– Знаешь, Валя, когда Мари Кюри работала в лаборатории, она не задавала Пьеру подобных вопросов. И ее дочь не задавала таких вопросов Жолио, и, вероятно, Лизе Мейтнер никогда...

– И много их было, других женщин?
– не унималась Валя.

– Очень много, - сказал Ник раздраженно.
– Я не веду им счета. Валя, прекрати! Зачем ты все это говоришь?

– Если я так неопытна по сравнению с тобой, так молода...

– Я об этом ни слова не говорил. Это ты сама сказала.

– ...вполне естественно, что мне любопытно узнать, откуда у тебя такое знание женщин.

– Никакого знания женщин у меня нет. С теми немногими, с кем мне приходилось сталкиваться, я ухитрился совершить все те ошибки, какие только может совершить мужчина. Поверь мне, у меня нет никакого права... Ему пришлось закончить по-английски: - права судить и, осуждать...

– Судить и осуждать?
– повторила она за ним.

– Да, судить и осуждать, - сказал он нетерпеливо.
– Ну, понимаешь, судья судит, осуждает, решает, - пытался он объяснить ей по-русски.

– Что же ты решил?
– спросила она.
– И что тебе надо было решать?

– Ничего, - сказал он беспомощно.
– Валя, у нас нет времени рыться в словаре.

– Слушай, я хочу, чтобы ты знал, - продолжала она.
– Я не так неопытна, как ты полагаешь.

И она рассказала ему, что в десятом классе один мальчик был так страстно в нее влюблен, что она боялась, что он и в самом деле застрелится в Сокольниках, как грозился. И потом в университете был один студент-химик, из Архангельска. И потом еще один, из Таганрога, его звали Володя. Она этого Володю любила, но когда она однажды вообразила, что забеременела, Володя был в такой панике, что ей с тех пор даже смотреть на него стало противно. Валя стремительно выкладывала ему все эти нехитрые увлечения, с трудом, сердито, преодолевая неловкость. Сперва Ник и сам было рассердился на нее, но тут же его охватило чувство нежности к ней и сострадания. Его тянуло обнять ее и утешить, как стал бы он утешать ребенка, который ломает свою гордость, прикидывается не тем, что он есть на самом деле, и все для того, чтобы старшие дети, нетерпеливо его отталкивающие, согласились принять его в игру.

Между ними то и дело возникали размолвки и недоразумения, и каждый раз после этого они смотрели друг на друга растерянно, удивляясь, как это можно не понимать того, что так ясно и очевидно. Валя росла в постоянном общении с людьми, все время чувствовала свою связь с ними - Ник рос один. То, что он считал отрадной возможностью побыть наедине, Валя воспринимала как тягостное одиночество. У нее была потребность в руководстве хотя бы в форме советов - в нем это вызывало инстинктивное недоверие.

Днем, какие бы длинные разговоры они теперь ни вели, они не прекращали работу, и если даже иногда пререкались, то всегда старались вовремя остановиться, чтобы дело не дошло до обид, хотя частенько случалось, что спохватывались они слишком поздно. Ночью разговоров не было - только шепот, отрывочные слова, погружение в жаркую страсть, которая снимала все, кроме самого ощущения близости. А затем - неизбежная разлука, поспешное бегство по темному зданию, в котором завывал ветер. Валя считала это для себя унизительным, хотя никогда прямо об этом не говорила, так же как и он старался не взваливать на нее лишней душевной тяжести, которую втайне чувствовал: ведь он нарушил обещание, данное Гончарову, - обещание, бывшее условием его поездки сюда.

Но вот наступило утро, поразившее всех ослепительным солнцем. Солнце врывалось морем света сквозь чистые, незавьюженные окна, оно сверкало золотыми искрами сквозь лохматую завесу снега, налипшего к стеклам с наветренной стороны. С нижнего этажа слышался смех, мужские голоса, топот ног, обутых в валенки, - это начали разметать сугробы, завалившие проходы между строениями. Какая ирония, подумал Ник: то, что для него было безмятежным уединением, уходом от мира, слишком обильного противоречивыми требованиями, всем остальным показалось лишь пленом. Да, именно так: они радовались освобождению в той же мере, в какой его это печалило. Впрочем, к этому примешивалось и приятное чувство: ведь фактически вся аппаратура смонтирована, теперь можно приниматься за ту наиважнейшую работу, которую предстояло проделать уже вне здания.

Прежняя жизнь с силой врывалась в этот замкнутый мирок. Ник почувствовал это особенно остро, когда, войдя в столовую, увидел, к великому своему изумлению, что во главе стола сидит Гончаров, раскрасневшийся и решительный, и деловое обсуждение уже в полном разгаре. Гончаров прошел на лыжах почти пять часов подряд, он вышел в горы в два часа ночи, как только погода прояснилась. Не рвением к делу, а отчаянием был продиктован этот поступок, и Ник немедленно прочел во взгляде Гончарова немую ярость, хотя Гончаров как будто вполне хладнокровно рассказывал о том, что успел сделать за это время.

Через несколько минут пришла Валя. При виде Гончарова она на мгновение остановилась, лицо ее побледнело, она посмотрела вдруг каким-то отрезвленным взглядом. Гончаров глядел на нее не улыбаясь, пока она подходила к столу. Пальцы его, державшие забытую папиросу, как будто оцепенели: дымок от нее тянулся ровной, не прерывающейся нитью и только потом дрогнул и рассеялся на легком сквозняке.

– Ну, Валечка?
– проговорил Гончаров сухо.

– Как вы сюда добрались?
– спросила она; Гончаров объяснил, и Валя сказала: - Если бы кто другой посмел так сделать, вы бы подняли бог знает какой шум. Это было неумно с вашей стороны, это было опасно.

– Послушайте, - начал он внушительным тоном, как если бы Всякая критика с ее стороны, будь то даже проявление заботы о нем, была для него невыносима.
– В те дни, когда сюда только и можно было добраться на лыжах, никаких несчастных случаев не бывало. Поднимались лишь те, кто знал горы и относился к ним с уважением. А вот когда проложили дороги и появились "джипы" и грузовики, тогда люди стали вести себя по-идиотски, вообразив, что это не горы, а лужайки для пикников. Можете обо мне не беспокоиться, я в горах не новичок. И я знаю, как они действуют на человека - толкают его и на подвиги, и на безумства. Мне это хорошо известно: то, что испытали другие, в свое время в какой-то мере испытал и я. Нет, уж поверьте мне, если есть на свете место, хорошо мне известное, так именно эта гора.
– Он встал, досадуя и сердясь на себя за такую вспышку, и сказал резко: - Пойду посплю часок, сейчас я никуда не гожусь. А потом соберемся, посмотрим, как у нас обстоят дела.