Встреча на далеком меридиане
Шрифт:
Теперь Валя взяла микрофон.
– Температура и давление в горах падают гораздо быстрее, чем внизу. Где-то на средних высотах возможны очень резкие изменения атмосферного давления.
Пока она говорила, за оконными стеклами замелькали снежные хлопья. Снег валил из тучи, окутавшей вершину горы. Он падал тяжело, отвесно, как будто то были не хлопья снега, а свинцовая дробь.
Не оставалось сомнений, что через полчаса выслать навстречу Гончарову вездеход уже не представится возможным.
С базы запросили, не позвонить ли в больницу, предупредить
– Нет, не дергайте его зря, - произнесла наконец Валя.
– Он сам решит, как надо.
Ник сидел на твердом стуле очень тихо, стараясь держаться прямо и не заснуть. Все происходившее вокруг казалось бесконечно далеким, и все делалось помимо его воли. У него было такое ощущение, что, попытайся он заговорить, и слова прозвучат не сразу, а лишь спустя некоторое время. Кто-то сунул ему в руки стакан горячего, как огонь, чая, и впервые Ник понял русский обычай обхватывать стакан рукой, чтобы жар от него проникал прямо в тело. Даже металлический подстаканник был горячий. Ник подумал, что никогда в жизни не пил ничего вкуснее этого чая. Он даже не вынул ложечки, оставил ее в стакане, как делают это русские. Он отхлебывал чай, постепенно набирая силы.
В микрофоне загудели низкие мужские голоса, это опять говорили с базы. Только что звонил Гончаров - ампутации не будет. Ему сообщили, что возможны снежные заносы, и он ответил, что сейчас же приедет на базу и, прежде чем выехать в горы, свяжется по радио со станцией.
Кто-то громко выкрикивал из комнаты весть о Когане, и она разносилась дальше по коридору. Снег за окнами становился все гуще, падая отвесно и все более тяжелой массой, будто близился конец света и даже ветры навсегда перестали дуть.
Ник дремал, в мозгу у него отдавался шум собственного дыхания, и вдруг в треске микрофона он различил голос Гончарова - сдержанно раздраженный и все время перебиваемый посторонними звуками. Разговор, по-видимому, длился уже давно. Ник все еще держал в руке стакан, зацепив пальцем ручку подстаканника. Он не мог себе представить, сколько времени проспал - быть может, всего несколько секунд, но, возможно, и минут двадцать. Снег за окнами валил все гуще. Теперь он падал вкось, и только тут Ник услышал, как воет снаружи ветер, ударяя в стекла. С каждой секундой сознание Ника пробуждалось, становилось четче, яснее.
Гончаров все продолжал говорить, а Валя торопливо, стараясь поспеть за ним, записывала. Русская речь для Ника была слишком стремительной, он разбирал только отдельные слова, но было совершенно очевидно, что Гончаров дает указания. У Вали было застывшее, озабоченное выражение лица.
– Ну, как вы, окончательно проснулись?
– спросила Валя, взглянув на Ника.
– Он хочет говорить с вами.
Ник встал, подошел к микрофону, и от резкого движения у него закружилась голова, но это почти мгновенно прошло. Он поздоровался с Гончаровым.
– Как вы, в порядке?
– спросил
– Да пустяки, не беспокойтесь обо мне, - ответил Ник.
– Очень рад за Когана.
– Я тоже. Теперь могу дать волю своей злости. Все ему выложил, чего не мог сказать раньше. Сейчас вернусь в больницу и доскажу остальное, потому что из-за снега сегодня выехать в горы не удастся.
– Удивительно, что, несмотря на гул в аппарате и атмосферные помехи, Ник ясно чувствовал напряжение в голове Гончарова.
– Некоторое время я еще задержусь здесь. Но так или иначе вы там и без меня сможете сделать многое. Дайте Валю, я дочитаю ей список.
Валя вернулась к микрофону, и Гончаров опять принялся диктовать быстро и властным тоном. Она вырвала листок из блокнота, исписала его, вырвала второй листок, исписала и его. Ее окаменевшее, напряженное лицо все больше выражало сдерживаемое недовольство. Один только Геловани не понимал, что происходит, и тихонько удивленно смеялся.
– Что с ним такое, - говорил он, - с ума, что ли, сошел? Если мы полгода будем работать круглые сутки, без перерыва на еду и разговоры, то все равно не успеем всего закончить. А кроме того, мы и сами знаем, что нужно делать.
Ник промолчал. Раздражение в голосе Гончарова и немыслимо длинный перечень инструкций означали одно: для Гончарова была невыносима мысль, что Ник и Валя вместе. Он ничего не знал об их чувствах и переживаниях, об обоюдном их невысказанном решении, и, если уж сам он не мог быть там же, где и они, чтобы встать между ними, он хотел отгородить их друг от друга спешной, трудной работой. Яростная подозрительность Гончарова вызвала у Ника досадливое сострадание к нему. Нику хотелось крикнуть: "Перестаньте же, вы делаете только хуже!" И действительно, Валя воспринимала это как грубое оскорбление. Она продолжала писать, лицо ее делалось все более замкнутым, и Ник знал, что Гончаров совершает одну из величайших ошибок своей жизни.
Ник все время помнил о Вале, а Валя о нем. Их обоих мучило это, как боль незажившей раны, и, однако, необходимо было напрячь всю волю, как бы не замечать этого и продолжать работу. Если они находились в одной комнате, им стоило огромного труда не взглядывать то и дело друг на друга и не забывать, что в разговоре должны участвовать и другие. Если они работали порознь, их отвлекало от дела постоянное ожидание: вот сейчас раздадутся знакомые шаги, так непохожие на все остальные, и звук этих шагов заставлял кровь бежать быстрее.
Ни вместе, ни врозь они не знали покоя. В сущности, наедине им не удалось быть еще ни разу, но ни один из них и пальцем не шевельнул, чтобы такая встреча состоялась: оба и жаждали, и страшились ее.
Переговоры с Гончаровым, по крайней мере дважды в день, только усугубляли напряжение. Работа на станции двигалась с невероятной быстротой, и этот необычный рабочий темп озадачивал Гончарова и как будто еще больше отдалял их от него. Они жили в своем обособленном мире - все за его пределами становились как бы чужими, нереальными.