Встреча на деревенской улице
Шрифт:
— Так ты бы в район съездил.
— Был, да ведь и там теперь новые люди. Не знают меня. Ответили: не жаловаться надо, а помогать. Да еще ему сказали, что я был у них, так он с той поры ко мне стал особо раздраженно относиться... А чего это у нас совсем перестало клевать? Может, на Яму податься? Давай, а?
Но и на Яме не клевало.
— Считай, пропало утро, — посетовал Морков.
— Зато отдохнул. Вон как хорошо здесь. Солнце-то, гляди, в каком чистом небе.
— Дак если бы в покос, а теперь что...
Я уж не раз замечал — деревенские совсем не любуются природой. И если глядят на закат, то лишь для того, чтобы определить на завтра погоду, и как бы ни было чудесно расцвечено небо, оно не вызовет восхищения своими неповторимыми багрово-алыми красками, наоборот — огорчит, предвещая дождь и сильный ветер.
4 июня. Сегодня троица. С утра идут семьями на кладбище, с березками, с металлическими венками.
— Хозяева! — стучит в окно Николай Иваныч. Он в шляпе с чуть обвисшими полями, в рубахе с галстуком.
Я распахиваю створки окна.
— Пошли на кладбище! — приказывает он. — Николавна, ты тоже!
— Да ведь у нас там никого нет, — говорю я.
— Это без значения. Посидим у могилок, помянете и своих. Пошли, пошли!
На кладбище полно народу. Кто сидит на лавочках за столиком в металлической или деревянной ограде у дорогих могил; кто расположился прямо на земле, разостлав скатерть с едой и питьем. У Николая Иваныча с десяток близких — сидят и полулежат вокруг скатерти. На ней всякая еда — и пироги, и вяленые лещи, и копченое сало (в бане по-черному коптится), и мясные консервы собственного производства, и вареные яйца, и грибы в сметане, и еще что другое. Ну и, конечно, водка. Как же без нее? Несколько бутылок.
— Ну, давайте помянем добрым словом тех, кого нет с нами. Земля им пухом, — говорит Николай Иваныч.
Выпили. Николай Иваныч раздирает леща так, что с него летит золотыми копейками чешуя. Протягивает кусок мне, другой моей жене.
— Ешьте, такого нигде, только у нас в Кузёлеве попробуете, — говорит он и подмигивает. Он доволен. Тут уж ему никто не указ. Поэтому можно и повторить. Что он и делает.
— В молитве надо спасаться, — говорит рыхлая старуха, отламывая щепотку от пирога.
— Ага, о вере заговорила, — вскинулся Николай Иваныч. — Смолоду комсомолки, а теперь бога вспомнили.
— Я всегда верила.
— Да не всегда молилась.
— Не трепись ты, Николаха, не трепись. Это ты не верил.
— А я и сейчас не верю. Вот тарелки, летающие туда-сюда, — это штука. Тут надо покумекать. А если о спасении речь, так спасение только в работе, в созидательном труде, — он поднял вверх палец, — в безделье — погибель! На-ко, Авдотья Николавна, попробуй, — он протягивает жене кусок пирога с мясом. — Ну, давайте еще разок помянем.
Кладбище все в молодой, густой зелени. Она так обильна, что дальше пяти метров ничего не видно. Березы, тополя, липы, осины, сирень — и все это сплошняком. Вверху гомонят грачи. Сквозь листву с трудом пробивается солнце, и от этого на земле причудливая пестрота светлых и темных пятен.
— Ты живи в радости, — весело говорит Николай Иваныч и развязывает галстук, сует его в карман. — Во-первых, встал утром, радио играет. Значит, мир в мире. Вот тебе первая радость. Ложишься спать, вспомни, чего было хорошего за день, вот те другая радость. А как подумаешь, что еще не вся водка выпита и тебе достанется, так и совсем хорошо!
— Заболтал! — дернула его за руку Анна Дмитриевна.
— Во, Павлуша, видал, видал? Не дает говорить...
— Не мели!
— Во-во, так-так...
Николай Иваныч подзахмелел и стал мягким и ласковым.
Мимо прошел высокий старик Евграфов с сыном, невесткой и внуком. Старик низко поклонился нашему застолью.
— Будь и ты здоров, — ответил ему Николай Иваныч, — и дети твои!
Вслед за ними прошла семья Ангелины с самой посередке. Одеты они были — сыновья, дочери, зятевья, невестки, внуки — все ярко и празднично. Даже на самой Ангелине и то был редкий наряд — с плеч спускался большой, с кистями, в крупных алых цветах по синему, дорогой платок. Они прошли, даже не скосив глаза в нашу сторону.
— Во-во, так-так, Павлуша, гордые стали...
Все сильнее застольный гуд. Да и из других мест доносились громкие голоса.
— Многие ли знают, хоть и из тех, кто здесь, почему — троица? — громко, чтоб все слышали, говорила старуха. — Не знают, милая, не знают...
— А я знаю! — вмешался Николай Иваныч. — Если на троицын день дождь, так это к тому, что будет много грибов. Но, судя по сегодняшнему дню, не совпадает. — Он налил еще по очередной рюмашке. Бутылки пустели. Двое его братьев двоюродных, рослые мужики, хотя пили достаточно, но не хмелели. Зато их отец, Репей, подзахмелел и все грозил, посмеиваясь, согнутым пальцем рыхлой старухе, своей сестре.
— Думаешь, умней всех, не, не...
Старуха при каждом его слове шевелила плечами, но не спорила.
Все больше людей расходилось с кладбища. Становилось жарко и от выпитой водки, и от солнышка — оно уже стояло над головой. Пора бы и нам уходить. Мы с женой поднялись.
— Куда? — крикнул Николай Иваныч. — Да ведь праздник только начинается. К Степану пойдем, а потом к братанам!
Но мы отказались.
Уже у самого дома мимо нас пронесся на лошади Ленька, с непокрытой головой, в беспоясой рубахе, в джинсах. Промчался так, будто спешил на пожар.
5 июня. Новое здание правления колхоза стоит посреди деревни. Двухэтажное, со множеством больших окон, с высокими двустворчатыми дверями, украшенное по фасаду длинными плакатами, оно производит внушительное впечатление. Рядом с ним Доска соцобязательств. То и дело подъезжают машины разных марок. Тут и самосвалы, и трактора, и автобус стоит, развозящий колхозников на полевые и другие работы, и «газик» председателя, который он сам водит, и мотоциклы с велосипедами. Но все это оживление в утренние часы. Днем у конторы пусто, только щелкают счеты в бухгалтерии да сидят в ожидании председателя две-три старухи.