Встреча с границей
Шрифт:
— Чудеса! — прерывает мои размышления Железняк и приподнимается на локте. Я недоуменно смотрю на него. — Вспомнилась одна история. На Дальнем Востоке в нашем пограничном отряде заместителем по хозяйству был майор Чудеса. Однажды попросили его офицеры раздобыть меду для ребятишек. Не знаю, куда уж он поехал, но, кажется, далеко. И, раздобыв мед, хотел дать телеграмму: «Мед есть тары нет Чудеса». Телеграфистка отчитала его: «Гражданин, тары нет — это обыкновенная история, а не чудеса». Заспорили. В конце концов сошлись на лишнем слове. В подписи оставили не просто Чудеса, а майор Чудеса.
Как же хотелось Алеше быть и сегодня таким, каким мы привыкли его видеть. Но не получалось. Должно быть, он и сам это чувствовал.
Рывком поднялся, одернул гимнастерку и почти скомандовал:
— Пошли!
Мы молча зашагали к заставе. Я думал о том, что вот передо мной уже не один, а, по крайней мере, три Железняка, три Алеши. Один веселый, колючий, остроумный, не боящийся никаких резких поворотов в жизни. Другой — мягкий, поэтичный, тянущийся ко всему нежному, красивому. Третий — непонятный, с мятежной душой...
Через неплотно зашторенное окно пробивается слабый рассвет. Скоро подойдет дежурный и объявит, что пора собираться на границу. А сон не идет. В дальнем углу кто-то отдавал неразборчивые команды. Этому тоже день не прошел даром. Через стенку прослушивался разговор дежурного по заставе. Он, видимо, принимал телефонограмму из штаба и часто повторял: «Есть!», «Есть!», «Есть!». В коридоре послышались шаги. Идут двое. Раньше мне бы, наверное, и в голову не пришло определять, сколько их там топает. А сейчас я даже знаю, что один из идущих Янис Ратниек. Несмотря на свой солидный вес, он шагает легко, мягко...
Койка под Железняком скрипит, звонко щелкает металлическими суставами. Это тоже новость. Обычно он не засыпает, а проваливается в небытие. Эта хватка не у одного Алеши. Пограничнику не отводится время на отход ко сну. Есть минута — засыпай, проваливайся, набирайся сил. Вот он что-то долго ищет в тумбочке, а затем придвигается вплотную ко мне.
— Не спишь, Коля?
— Нет.
— Посмотри...
В руках у меня любительская фотография девушки. Рот до ушей, редкие белые зубы готовы вот-вот вылущиться, как спелые семечки подсолнуха, глаза прищурены. Так может смеяться человек, наполненный счастьем до самых краев... И вдруг слышу шепот Железняка:
— Неделю назад вышла замуж.
Я вспомнил, как вчера Железняк отбивал чечетку, чтобы потом узнать об этой новости.
А вернувшись с границы, я нашел под подушкой записку:
«Дружище Коля!
Как жаль, что приходится расставаться даже не попрощавшись. К нашему счастью, земля круглая, и мы наверняка когда-нибудь встретимся.
Сегодняшняя ночь перечеркнула все мои жизненные планы, перепутала стежки-дорожки. Еду в не совсем обжитый, незнакомый край. Впрочем, о подробностях напишу с места.
Будь здоров! Отвесь земной поклон нашей Висячей скале.
Из окна видна курилка — самое людное место на заставе. Здесь собираются не только подымить, а и подвести итоги минувших пограничных суток, поделиться домашними новостями. Всего несколько дней назад вон на той скамейке сидел Алеша Железняк и с упоением рассказывал о своем заводе. В его веселых озорных глазах играли горячие солнечные блики. Зеленая фуражка совсем сползла набок. Из-под нее выпирала волна золотистых волос: прическа отпускалась уже по цивильным нормам.
— Понимаешь, Коля, кажется не так уж велик срок службы солдатской, а какие перемены произошли за это время. Два новых корпуса, автоматические линии. Чудеса! При мне «пекли» простенькие радиоприемники, вроде нашего, что в ленинской комнате, а теперь радиолы экстра-класса, телевизоры, счетные машины, еще какие-то сверхумнейшие приборы. И все за три года.
— Вот деревня! — счастливо улыбался Алеша. — Приеду и буду смотреть на свой цех, как баран на новые ворота. Понимаешь, Коля, была у нас в лаборатории одна черномазая, худенькая девчушка. Робкая до обморока. И грубого, и ласкового слова боялась. Придет, бывало, к нам в цех с какими-нибудь анализами, а мы нарочно начинаем за ней ухаживать, в любви объясняться. Все анализы перепутает. А сейчас, пишут, к Ленинской премии представлена. Приеду, а она с золотой медалью!
И вот уже нет Алеши. Уехал. Да еще в какой-то необжитый край, о котором я так и не узнал.
Прощай, Алеша! Не поминай лихом!
БЕГ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ
По календарю зима. До чего же она здесь непостоянна. Снег, мороз, туман, ливень, гололед. Настает ночь, и не знаешь, в чем выходить на границу: в плаще, резиновых сапогах или в валенках и полушубке.
Но чудачествам декабря, кажется, пришел конец. Несколько дней подряд шел мокрый снег, потом его сковал мороз, одел в ледяную броню.
Сегодняшняя ночь выдалась особенно холодной и звонкой. Неподвижный, сторожкий воздух чутко отзывался на малейшее движение. Я старался ступать на носки, чтобы не касаться ледяного панциря коваными каблуками, а мой напарник Топор так скреб ножищами, будто ступал по кровельному железу. Я несколько раз останавливал его, подсказывал, как лучше шагать, но после каждого замечания шуму становилось больше.
Сели.
— Потехин, ты пробовал когда-нибудь прислушиваться к ночным шорохам?
— Допустим. Дальше что?
— Скрежещешь ножищами, словно гусеничный трактор.
— Так лед же. С господа бога спрашивай.
— И с тебя. Грош цена тому пограничнику, если нарушитель обнаружит его первым.
— Где эти нарушители?
— Выжидают, пока ты пройдешь.
«Трах-бах-тарабах!..»
Сквозь оглушительную канонаду разбираю отдельные фразы: «Сопляк! Без году неделя на границе, а туда же, в учителя лезет. Не зря говорят: умный учится, а дурак учит».
Хорошо, что уже пришли на место и сейчас будем выполнять роль неподвижного наряда, наблюдателей.
Но я меняю первоначальное решение и маскируюсь не в ста метрах от Топора, а неподалеку от него. Еще даст храпака. А храпит он так, что каменные стены прогибаются. Соседи даже старшине жаловались. Просили или Потехина отселить, или их перевести в другую комнату. Аверчук отрезвил просителей: «Солдаты размещаются по отделениям, а не по принципу, кто как храпит. Больше ко мне с такими пустяками не лезьте!»