Встреча в Тельгте. Головорожденные, или Немцы вымирают. Крик жерлянки. Рассказы. Поэзия. Публицистика

Грасс Гюнтер

Сколько я ни подвергал проверке все, даже самые банальные ситуации, равно как и собственную память, выходило, что указания были мне даны один-единственный раз, вечером, между 12 и 13-м марта, а именно в ходе длительного, неоднократно прерываемого разучивания отдельных па медленного вальса, именуемого также английским. Упражнение предусматривало, что мы по знаку фрау Лагодны меняем партнера или, соответственно, партнершу. В ходе этого, отнюдь не легкого упражнения — а медленный вальс по трудности почти можно сравнить с классическим танго — я получал все указания непосредственно от фройляйн Рудорф. Это дает мне основания предполагать, что источником указаний был, по всей вероятности, господин Вёрляйн, который раньше уже проделывал те же упражнения с фройляйн Рудорф. А вот со стороны фрау Лагодны я могу припомнить лишь высказывания, которые могли быть поняты в связи с пробным танцем — это была «рамона» — иными словами, замечания и исправления. Уже первая смена партнеров — до этого я танцевал и не произносил ни слова с фройляйн Цвойдрак — свела

меня с фройляйн Рудорф. После нескольких па она, не нарушая при этом предписываемую медленным вальсом подчеркнутую дистанцию между партнерами, сказала: «Сегодня в двадцать три двенадцать». Когда я — что нетрудно себе представить — растерянно переспросил, ответа не последовало. Произошедшая тотчас после этого смена партнеров — фройляйн Зайферт — лишила меня какой бы то ни было возможности настаивать на ответе. Из-за последовавшего затем повтора всего упражнения фройляйн Рудорф, танцевавшая ранее с господином Вёрляйном, лишь после шестикратной смены партнеров улучила возможность дать мне второе указание: «Сегодня в двадцать три двенадцать, угол Литценбургер и Бляйбтрой-штрассе, из машины не вылезать». О том, что я езжу на «принце», она, вероятно, узнала из наших, подчеркиваю еще раз, вполне невинных разговоров у стойки бара. Третье указание повторяло первое и второе и еще содержало дополнение к уже сказанному: «Ровно в двадцать три семнадцать трижды включить и выключить габаритные огни в темпе медленного вальса». Дальнейших указаний я не получил. От встречных вопросов я тоже отказался. Может быть, приказной тон фройляйн Рудорф изменил ее обычно звучащий вопросительно девичий голосок, что и заставило меня умолкнуть.

Вот и после двадцати двух, когда занятия кончились и воля моя снова окрепла, мне не удалось получить от фройляйн Рудорф никаких объяснений. Обычная суматоха на выходе и вдобавок разговор, в который, как можно предположить, меня с явным умыслом втянула сперва фройляйн Цвойдрак, а потом еще и господин Вёрляйн, лишили меня возможности потребовать объяснений.

Время от двадцати двух до без малого двадцати трех я провел возле Халензеебрюке за двумя кружками пива. Там я оказался наедине со своей ситуацией. Мне следовало бы принять решение, вместо того чтобы предаваться мечтам подобно пылкому юноше, мне следовало бы попросить у кельнера бумагу и карандаш, и деталь за деталью укрепить свои подозрения. Я должен был действовать сообразно со своим возрастом и привлечь к делу полицию. Но вместо этого решения, которое я слишком поспешно счел преждевременным и потому не попытался осуществить, у меня хватило дурости, чтобы услышать в указаниях фройляйн Рудорф, звучащих даже здесь, в пивной, призыв к маленькому, галантному приключению. Полный ожиданий, я расплатился. Ибо одно лишь мое любопытство и мое легкомыслие побудили меня двенадцатого марта в двадцать три двенадцать припарковать своего «принца» на углу Литценбургер и Бляйбтрой-штрассе. С веселой сосредоточенностью как следопыт, то есть с точностью до минуты, я подал условленный сигнал в предписанном мне темпе. Чтобы прождать потом двадцать или даже больше минут — но чего?

В самом непродолжительном времени я получил все основания сожалеть о том, что таким образом меня запутали в самое гнусное убийство. Из-за моей наивности мной злоупотребили, как колесиком и, по правде говоря, немаловажным колесиком в некоем сложном механизме, устройство которого я до сих пор не сумел понять. Даже когда я узнал из этой и нескольких других газет, что целая сеть агентов готовила этот террористический акт со взрывом, когда среди описания жестоких подробностей прочитал время взрыва «двадцать три семнадцать», и еще такую подробность, что речь шла о трех, последовавших через равные промежутки времени, взрывах, я все еще не уловил связи с выполненными мною указаниями. Но вот после того, как изыскания «Моргенпост» вскрыли политические мотивы покушения, после того, как далее сообщалось об анонимных телефонных звонках, когда после монотонным голосом произнесенной заставки «Привет от Рамоны» звучало несколько тактов носящего то же имя английского вальса, когда моя память, внезапно озарившись, привела мне на ум разговоры за стойкой бара в школе танцев Лагодны, в ходе которых Вёрляйн, Цвойдрак, но также и фройляйн Рудорф обменивались презрительными замечаниями о шпрингеровской прессе и о жертве запланированного ими покушения, когда я вынужден был признать, что группа радикальных, может быть, даже коммунистических агентов превратила меня в безвольный инструмент своего покушения на демократию и свободную печать, я, готовый дать любые показания, пошел в полицию.

Заяц и ёж

Ренч больше не желал бегать наперегонки. Пороху у него еще хватало, но вот цели он перед собой не видел. Безрадостно свел он воедино мечты спринтера, но всякий раз, несмотря на удачный старт, приходил вторым. Ренч наседает. Ренч теребит свой галстук. Ренч разучивает остроты на каждый случай. Ренч сам начинает смеяться, еще не договорив до конца. Ренч желает себе добра и потому надумал совершить путешествие. Он счел недостойным положить конец дома, во вторник, например, в единственный свободный вечер, в те часы, когда детская передача собирает всю семью перед голубым экраном. Ну и о деле тоже следует подумать. Короче, он заказал билет, взял вещей больше чем надо, задержался у газетного киоска и даже испугался, когда под высокими сводами

зала на полную громкость прозвучало его имя. Ему понравилось, как это звучит: «Последний раз просим господина такого-то срочно…» И он внял просьбе, и не курил, и хихикая пристегнул привязные ремни и был уже здесь, еще прежде чем самолет оторвался от земли, а в самолете — чемодан с превышением веса.

Отель во Франкфурте, удачно выбран — между двумя ярмарками, получил комнату с ванной. Написал на формуляре, что ему пришло в голову: Эвальд Нёльдихен, ибо все личное, равно как и зарегистрировавшийся перед вылетом человек по имени Ренч, было уже по дороге в отель кусочек за кусочком сброшено в Майн. Лишь после ужина — Нёльдихен поужинал хорошо и медленно говяжьей грудинкой с хреном и даже про свои таблетки не забыл — лишь после ужина комната ему понравилась. Раз в жизни прийти первым: а я здесь. А я уже здесь. Быстро выполненные, давно обдуманные действия. Ибо многое срывается на подготовительном этапе. Итак, никаких прощальных писем, ибо все, решительно все было уже сказано и всякий раз с отставанием на один корпус. Не люблю повторяться. Наступает такой момент, когда…

Но после того, как вода заполнила ванну, зазывно напомнил о себе пистолет и попросил об отсрочке. Нёльдихен начал высмеивать Ренча и все ему припомнил: попытка с парусником на кильской регате, когда соседний парусник перевернулся и ему пришлось разыгрывать спасателя, попытка с током, сорвавшаяся из-за короткого замыкания, которое устроили дети, когда играли с железной дорогой, взлом клетки с хищниками, но сибирских тигров как раз перед этим покормили. Ренч сдался и спрятал стрелковое оружие. А Нёльдихен, заносчивый победитель, не стал оглядываться. И однако неблагозвучный свист при натачивании ножа был всего лишь привычкой человека, который двадцать семь лет подряд брился столь старомодным образом и некогда звался Ренчем.

Но почему он, раздевшись, надумал почистить зубы? Почему снял телефонную трубку уже после второго звонка? Почему, услышав фамильярное: «Нёльдихен, старина, а я уже здесь!», не положил трубку самым решительным образом? Почему он сказал: «Добрый вечер!» вместо: «Вы не туда попали»? Почему он принял приглашение, адресованное Нёльдихену, и уговорился ненадолго встретиться с приятелем Нёльдихена, который уже был здесь и намеревался рассказать ему несколько новых анекдотов, в баре неподалеку от Главного вокзала? «До скорого, старина!»

Признаюсь, что раз уж ванна все равно была наполнена, я и посидел в теплой воде. Правда и другое: я тщательно оделся, не пожалел труда на галстук, припомнил два, как вполне мог надеяться, новых анекдота, но вот бриться после ванны не стал. С шершавыми щеками — раз в жизни не быть зайцем — отыскал бар на Кайзерштрассе и нашел там — он был уже здесь — одного старого знакомого. Мы обменивались воспоминаниями, смеялись, где положено, и пропьянствовали до самого утра. Франкфурт ведь славится своей ночной жизнью.

Господин Леттуних

Вы ошибаетесь: оригиналы не вымирают. Так рассказывал мне мой консультант по налогам, который не является обязанным хранить коммерческую тайну советником по экономическим вопросам и занимается своим делом как весьма доходным хобби, об одном из своих коллег, способном развивать присущую ему оригинальность между сомнительными счетами понесенных расходов у много разъезжающих архитекторов и весьма спорным налогом с оборота у практикующих врачей. Этот господин — зовут его Леттуних — приобрел на свои сбережения счетчик Гейгера, сделанный в Японии, и осуществляет все свои покупки с помощью этого прибора. В магазинах колониальных товаров, но и в магазинах самообслуживания, на еженедельном базаре и в продуктовом отделе больших торговых домов, словом, всюду, где торгуют маслом, фруктами, овощами, мясным и колбасным товаром, ну и, естественно, рыбой, господин Леттуних проверяет чувствительность своего портативного прибора, который не больше по своим размерам, чем транзистор, и наделен той же функциональной красотой.

Вы можете сказать: осторожность вполне понятная и уместная. Вы можете похвалить господина Леттуниха и открыто назвать его поведение достойным подражания. Вы можете — поскольку я намерен показать оригинальность, которая уже граничит с чудачеством, — повторить свой прежний тезис: Оригиналы вымирают. Я даже готов согласиться, что странности господина Леттуниха по отношению к продуктам питания и особенно к рыбам до известной меры оправданы, но вы осудите господина на середине пятого десятка, с благородной сединой, если он прибегает к своему счетчику, когда хочет взять такси, то есть явно торопится, когда ему выдают деньги, монеты или банкноты, и даже когда он пожелает отдохнуть на скамье в парке. И это, по-вашему, все еще не оригинал? Индивидуалист, живущий по советам разума, исключительно по советам разума? Рискуя навлечь на себя упреки в нескромности, скажу, а вы слушайте хорошенько: господин Леттуних — холостяк и холостяком умрет. Ибо как потерпела неудачу его последняя попытка вступить в брак, так и его последующие усилия в этом направлении разобьются о тот счетчик Гейгера, с помощью которого он проверил на радиацию свою тогдашнюю нареченную, ее квартиру, кухню, ванную, и — чего греха таить — диван-кровать, когда упомянутая молодая дама из Гамбурга, надо сказать, в последний раз и с самыми достойными намерениями пригласила его на чашку чая… Вы только взгляните: там! Ну вот там, между Лейнвебером и Билькой движется наш оригинал и прогуливает, как собаку, свой счетчик Гейгера.