Встреча
Шрифт:
Родители заверили Этти, что, по утверждению доктора, Лайла не помнит ничего из той ужасной ночи.
Ханна вернулась и работала в доме Хоули почти целый год, а потом уволилась. Это случилось, однако, в ту ночь, когда Лайла набросилась на картину, а потом – на Ханну: ваза необъяснимым образом разбилась. На самом деле, она раскололась в тот момент, когда Ханна нырнула с лавандового камня в море.
Лайла двинулась в сторону ваз, задержав взгляд на правой: той, что была восстановлена. Девушка замерла перед вазой дольше, чем на минуту. В воздухе повисло напряжение. Можно было бы услышать падение булавки. Лайла резко обернулась.
– Она расколота, –
Этти поймала выражение маминого лица. Эдвина Хоули выглядела так, будто сама сейчас расколется. Этти ощутила прилив любви к матери. Как Лайла может это делать? Она отпустила руку Клариссы и подошла к старшей сестре, молча остановившись перед нею на несколько секунд, прежде чем заговорить.
– Лайла, в ночь, когда ты заболела, ваза разбилась. – Этти услышала, как мама порывисто вздохнула. Девочка хотела сказать «напала», но, когда услышала этот короткий мамин вздох, обрадовалась, что не сказала. – Мы не знаем, что случилось. Та ночь была очень беспокойной.
– Ох, да, очень беспокойной… – Лайла запнулась и заозиралась – пометавшись по гостиной, её пристальный взгляд остановился на слугах. – Как же её звали – эту девочку-судомойку – Ханна? Да, точно. Она больше не здесь?
– Нет, – миссис Хоули шагнула вперёд. – Она ушла.
Голос её дрожал.
Лайла немного подняла подбородок и фыркнула:
– Уволена, я полагаю.
– Нет! – громко сказала Этти. – Она не была уволена – она уехала. И, когда она ушла, она была уже не судомойкой, а работала наверху.
– Что ж, разве мы не рады, что она больше не наверху? – сказала Лайла тихо-тихо, обращаясь только к Этти, что остальные вообще не могли её услышать.
– Мы? – шёпотом переспросила Этти и просто покачала головой. Когда Лайла говорила «мы», это не предвещало ничего хорошего. «Мы» заставило воздух затрепетать. Этти пробила дрожь, как будто кто-то поднялся из могилы. Жестокость вошла в тихий и упорядоченный дом Хоули, и пути назад не было.
Вернувшись из Нью-Йорка двумя часами ранее Стэнниш пришёл к Ханне с прекрасным подарком.
– Кое-что для твоего приданого, – объявил он.
Он внимательно смотрел на девушку, пока та снимала крышку с коробки и разворачивала папиросную бумагу, открывая красивейшую шёлковую шаль, украшенную орнаментом пейсли.
– Ой, какая красивая, Стэнниш.
– Я подбирал под новый цвет твоих волос… – он запнулся, заметив, как она надула губы. – О, Боже, ты плавала, моя дорогая, не так ли? – он подскочил к ней, ухватив завиток волос. – Краска смылась, и цвет теперь… теперь как… как ржавчина, – с отвращением заявил он.
– Только раз или два, – ответила Ханна дрожащим голосом.
– Мы не должны лгать друг другу, – заявил Стэнниш тоном, каким мог бы обратиться к ребёнку.
На мгновение Ханна закрыла глаза. Она почувствовала, как всё внутри сжалось.
– Ты прав. Мы не должны лгать друг другу, – её речь была удивительно спокойной, и она смотрела прямо Стэннишу в глаза.
– Вот! Ты поняла! – воскликнул он, почти торжествующе, хватая её за руки. – Значит, ты больше не будешь лгать.
– Нет, я буду говорить правду. Каждый раз, отправляясь плавать, я буду сообщать тебе.
Он бросил её руки с такой силой, что девушка даже пошатнулась. А он силён.
Силён, как сын моря, плывущий против течения, хотя не заходил в море уже много лет. Казалось, в нём ещё остался запас той силы.
– Мне больно, Стэнниш! – впервые за время их знакомства художник напугал её. Не только физической силой, но и тем, что заставил почувствовать, будто вокруг смыкаются стены.
– Это ты делаешь мне больно. Я готов бросить к твоим ногам великолепную жизнь…
Она прервала его.
– Но почему только мне приходится постоянно от чего-то отказываться?
– Я художник. И мне пришлось отказаться ото всего, чтобы стать художником, чтобы следовать своей страсти.
– Но разве не я – твоя страсть?
– Конечно, ты. Но ты не можешь выбрать оба пути, Ханна.
– Послушай меня, Стэнниш. Мне кажется, мы могли бы. Ты говорил, что хочешь писать больше пейзажей, не только портретов…
Он оборвал её:
– Ты действительно настолько глупа? – выплюнул он.
– Как ты посмел назвать меня глупой! – её голос упал, смертельная холодность сквозила в каждом слове. – Я не глупа. Я та, кто я есть, – дочь моря. И думаю, что смогу жить и на море, и на земле. Моя мама могла.
– Но она погибла. В кораблекрушении. Утонула.
– Полагаю, что она не утонула. Я размышляла об этом, Стэнниш. И думаю…
– Не думай, Ханна! – прогремел он. – Девушки попадают в беду, когда начинают думать.
Его последняя фраза отняла у Ханны возможность дышать. «В кого я превратилась?» И тут в ней что-то окрепло. Она покажет ему. Покажет, что можно жить в обоих мирах. Прежде, чем откажется от него, и прежде, чем откажется от моря, она докажет ему, даже если это станет последним, что она сделает. Да, Стэнниш будет следить за нею, как ястреб, с этого мгновения и до самого отплытия. Теперь Ханне придётся на время распрощаться с морем. Она справится. Девушка не сомневалась, что сможет осуществить задуманное, только, возможно, придётся подождать, пока они доберутся до Континента. Она осуществит свой план, как только они доберутся до Англии, до Сомерсета, что на юго-западном побережье, где Стэнниш будет писать портрет новой баронессы Пинт. Сказочная жизнь, придуманная Ханной для них двоих, увядала, вытесняемая гораздо более мрачной реальностью. Но у девушки не оставалось выбора.
12. Настоящее «Я»
Думая о Кембридже, Этти представляла звонящие колокола: на башне Мемориального зала, готического здания, построенного в память о жертвах Гражданской войны, – отбивающие полчаса, когда она приехала, и колокола Святого Павла, недалеко от Гарвард-ярда, на Боу-стрит, которые скоро прогремят час. Были и другие, более далёкие, безымянные колокола, время от времени звонившие в течение дня, совершенно вразнобой. Этти подумала, что городок буквально бил в набат, умоляя учредить новую должность: хранителя курантов. Того, кто бы упорядочил время боя колоколов, созывающих на обедню или вечерню, сообщающих, что одна лекция закончилась и скоро начнётся другая. Добавьте к этому неумолкаемый звон бубенцов ломовых извозчиков, направлявшихся в Восточный Кембридж и нагруженных клетками с кудахчущими курами, и книжных тележек, заваленных томами, перевозимыми в одну из полудюжины, или даже больше, гарвардских библиотек. Как и обычно, тем туманным утром по улице разливалась настоящая симфония шума и звона. Этти казалось – она идёт сквозь лес курантов. Выскользнуть из дома через два дня после возвращения Лайлы оказалось совсем не тяжело. Возвращение болезненной сестры несло с собой благословение: все домашние ходили на цыпочках, полностью поглощённые тем, как бы не расстроить её, и Этти была последним, что занимало их мысли.