Встречи на ветру
Шрифт:
– Это Вас поражает? Было бы странно, если бы мы, находясь в экспрессе, стояли на месте.
– Способность шутить в любой ситуации ещё не значит, что человек обладает обостренным чувством юмора. Иногда это признак того, что индивидуум просто чурбан.
– Ещё одно оскорбительное слово, и сорву стоп-кран.
Так началось наше путешествие из Ленинграда в Москву. Поразительно, но я вспомнила строки из радищевского произведения: «Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик по обыкновению своему поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом. Расставаться трудно, хотя на малое время, с тем, кто нам нужен стал на всякую
Я не лежу в кибитке, и мой ямщик, то есть машинист, управляет не конем, а тепловозом в несколько сотен лошадиных сил тягой.
Помню, я ехала в обычном плацкартном вагоне поезда сообщением Жданов-Харьков. Лежа на верхней боковой полке, я пыталась определить скорость поезда по мелькавшим мимо телеграфным столбам. Получалось. Теперь я сижу на мягком диване и смотрю в темноту окна, где мелькают какие-то огни, и нет мне дела до того, с какой скоростью я передвигаюсь в пространстве. Я знаю, что ровно в восемь часов тридцать минут состав остановит свой бег у первой платформы Ленинградского вокзала, что расположен на Комсомольской площади, которую лучше бы назвать «Вокзальной», так как на этой площади их три.
Проводник собрал билеты и деньги за постельные принадлежности. Максимилиан придирчиво ощупал простыню.
– Слава богу, сегодня не сырые.
Не к лицу ему ворчать. Но я промолчу. После Черняковичей во мне поселилось спокойствие, граничащее с умиротворением. И ничто не в силах нарушить это состояние. Так мне казалось на семьдесят пятом километре пути по железной дороге Ленинград-Москва.
Проскочили Волхов, промелькнули станционные огни, и опять за окном темень.
– Я бы чаю попил, – говорит Максимилиан.
– А я бы чего-нибудь покрепче.
– Моё упущение. С этими болями я позабыл обо всем.
Выход был все-таки найден. Обслуживание в этом фирменном поезде, коим в основном пользуется та часть населения, которая относится к элите, на высоком уровне; через пять минут проводник принес нам бутылку коньяка и набор шоколадных конфет. Конфеты были неотъемлемым приложением к коньяку: «Так положено», – ответила проводник на мой немой вопрос. К Окуловке мы с Максимилианом подъезжали в превосходном расположении духа. У него и живот перестал болеть. Знала бы я в тот час, что коньяк подействовал как обыкновенное болеутоляющее, а боли Максимилиана связаны не с обыкновенным расстройством желудка: исподволь опухоль давала о себе знать.
Спать в вагоне мчащегося со скоростью семьдесят километров в час поезда на мягком диване, под перестук колес и тихое сопение лежащего над тобой мужчины, – это ли не удовольствие! Так я шучу, на самом деле, в поезде я сплю условно. Мне постоянно кажется, что я скатываюсь с полки, меня беспокоит качание вагона, мне то холодно, то жарко.
В Бологом поезд стоит пятнадцать минут, я решаю выйти. Подышать свежим воздухом, а заодно и покурить. На платформе кроме меня и проводников никого. Пассажиры, утомившись обильными возлияниями и разговорами, спят. Они не такие привереды, как я. Ан нет. Вот ещё
– Скажите, – наконец обращается он к проводнику, – я успею сбегать на вокзал?
– Что Вы, товарищ, сейчас тронемся.
– А если я попробую? – Он, определенно, не в себе.
– И пробовать не надо. Опоздаете, поезд ждать не будет.
– Мне в аптечный киоск надо позарез.
– Животом маетесь? – спросила я.
– А Вы откуда знаете? Вы врач что ли?
Не стану я этому мужчине с лицом цвета лимона говорить, что и мой попутчик болеет животом.
– Не врач, но цвет Вашего лица за Вас говорит.
Тут меня осенило: он же желтушник! Перезаразит полвагона, беда будет.
– Товарищ проводник, – отвожу в сторонку проводника нашего вагона.
– Ужас какой! – говорит она после того, как я поделилась с ней моими опасениями. Выпалила и бросилась к своим товаркам. Шепчутся, поглядывая на топчущегося рядом мужчину. Минуты идут, скоро тепловоз даст короткий сигнал, и состав медленно, почти незаметно тронется. В этот момент проводник того вагона, где едет больной, вытаскивает из сумки желтый флажок и, забравшись на верхнюю ступеньку тамбура, начинает размахивать флажком. Увидит ли этот сигнал тревоги помощник машиниста? Глянула на часы: остается пять минут. За эти минуты можно многое сделать, так оно и произошло. Прибежал бригадир – и с ходу:
– Чего у тебя, Фролова, опять случилось? Что ни рейс, у тебя происшествие. График движения срываешь. Не видать нам премии.
– Не кричи, бригадир, – говорит, а сама глазами на мужчину с желтым лицом показывает.
Хоть и мало света, но бригадир углядел неестественный цвет лица пассажира.
– Сигналь! – командует проводнице бригадир, а сам бежит к зданию вокзала.
Прошла минута. Проводники отступили на три шага от мужчины, а тот приумолк. Сообразил, что причиной суматохи является он. Бедный, бедный, он на себя в зеркало не смотрел. Спина бригадира скрылась за стеклянной дверью вокзала, и в ту же секунду прогудел локомотив. «Что же это выходит, – подумала я, поставив правую ногу на подножку, – бригадир останется тут, а поезд уедет?»
– Женщина, пройдите в вагон, – просит наша проводница, – сейчас поедем.
«Значит, так у них заведено», – решила я и вошла в тамбур. Описываю это ночное приключение так подробно потому, что оно, как позже окажется, станет для меня чуть ли не роковым.
Поезд скоро тронулся, а мужчину, который ехал в соседнем вагоне и заболел желтухой, отправили в местную городскую больницу. Оказывается, это был проректор МГИМО, который возвращался домой после заграничной командировки.
– Чего там за переполох? – спросил меня Максимилиан Максимович, возлежа на верхней полке.
– В соседнем вагоне ехал чумной. Его и снимали.
– Чума?! В наше время – и чума? Вы шутите.
Я рассказала, что произошло. Максимилиан спрыгнул с койки.
– Этот мужчина в костюме-тройке? – Я киваю головой. – Он курил? – Я опять согласно киваю головой. – Папиросы?
– Папиросы, и дорогие. По-моему, это были папиросы марки «Герцеговина Флор».
– Точно, это он. Мы же к нему едем. Я слышал, что он был в Ленинграде проездом из Киншасы, но думал, что он уже уехал.
Так я узнала, кем был желтушник.