Встречный ветер. Повести
Шрифт:
— Нет, я уже большой! А мама, — вот она, мама!
Не успел Кудеяров оглянуться, как Галина повисла на его плече и сильной рукой вместе с сыном обняла за шею. Высокая, гибкая, она прижималась мокрой щекой и целовала то большого, то маленького Костю, забыв, что рядом стоят Франчишка Игнатьевна, незнакомый лейтенант и мать. Ей как-то странно было видеть крутоплечего офицера в погонах с двумя просветами, со строгими под глазами морщинками. Не было прежнего молоденького лейтенанта в начищенных до блеска сапогах, не было и прежней девчонки Галины, — казалось, что только сейчас
Кроме Галины и сына, Костя тоже никого не видел, слышал только ее ласковый шепот и чувствовал ее горячее дыхание.
— Папка, у тебя волосы колючие, — напомнил о себе маленький Костя, теребя отцовский чуб.
— А у тебя не колючие? — спросил Кудеяров, поглаживая гладко остриженную головенку сына.
— У бабушкиного порося вот так колючие! — ответил мальчик и заставил всех рассмеяться.
Отдельно, в сторонке, стояла Оля. Она вскидывала большие серые глаза то на Костю, то на лейтенанта в зеленой фуражке. Детская память отыскивала знакомые черты этого лица и находила их, но еще не могла подсказать, где она видела его.
Кудеяров заметил Олю и шагнул к ней.
Он понимал, о чем она сейчас думала. Поздоровавшись с Олей, Кудеяров представил лейтенанта.
— Новый начальник пограничной заставы лейтенант Павлов. Ты, Оля, помнишь сержанта Павлова?
— Немножко помню, — ответила Оля. — Он служил на соседней заставе.
— Должна помнить! — Павлов шагнул вперед, протянул руку ей, потом подошедшему Осипу Петровичу.
— Вот и опять встретились, — заметила Франчишка Игнатьевна, искоса посматривая, как Павлов тискал в своих крепких руках щупленькое тело Осипа Петровича.
— Что ж, придется снова коровку доить да молочком поить… — добавила Франчишка Игнатьевна.
— Подоим, матка, подоим! Давай-ка крынку бери да новую кашку вари! Гости дорогие! Не ветерок попутный занес, а сами издалека, издалека пришли, — взволнованно проговорил Осип Петрович.
В это время налетел порывистый ветер, закрутил под ногами слабые, раньше времени упавшие с деревьев листья и начисто вымел их со двора. Качнулась молодая рябина под окном Франчишки Игнатьевны и зазвенела своими красными недозрелыми ягодами. Сидевшая на вершине птичка вспорхнула и полетела куда-то в вышину, где кружились серые курчавые облака.
«Вот так и моя птичка скоро улетит», — посматривая на оживленно разговаривавшую Олю, подумала Франчишка Игнатьевна.
Так этому и суждено было случиться.
Спустя несколько дней Оля жала серпом на берегу канала траву для коровы и не заметила, как к ней тяжелой, разбитой походкой подошла уже немолодая, повязанная синим платком женщина и, остановившись, спросила:
— Ты не скажешь, девушка, как мне пройти в село Вулько-Гусарское. Мне надо видеть семью Августиновичей…
Женщина нервно поджала сморщенные губы и, чтобы не показать, как они дрожат, закрыла их платком.
От сильного напряжения она покачивалась, словно пьяная.
— Гусарское туточки рядом, — певуче, на белорусский манер ответила Оля. — А зачем вам Августиновичи? Я из их семьи…
Оля
— Ты меня не узнаешь, доченька? — стараясь проглотить слезы, совсем задыхаясь, спросила женщина.
Оля выронила блеснувший на солнце серп, тихо, замирающим голосом, по-взрослому сказала:
— Узнаю, мама!
И, сильней еще раз выкрикнув это слово, протянув руки, прижалась к матери, и они обе как подкошенные опустились на землю.
Потом сидели на берегу канала, и Клавдия Федоровна с жадностью истосковавшейся матери целовала трепетавшую у нее на руках девочку и не верила, что наконец она ее нашла. Клавдии Федоровне казалось, что она уходила куда-то во тьму бесконечно длинной и тяжелой ночи, когда невозможно заснуть, а только можно думать, страдать, ждать весточку от мужа, от этой маленькой девочки, о судьбе которой она ничего не знала более трех лет. Надо было обо всем думать, заботиться, чтобы прокормить оставшихся на руках мальчиков, надо было мучительно ждать этот счастливый и печальный сегодняшний день. Она говорила торопливо, страстно, чтобы излить свою горечь и радость встречи. Ей хотелось спросить об отце, но она боялась, догадываясь, что ничего утешительного не услышит.
— Оленька, деточка, расскажи, как ты жила, а то все я говорю, говорю. Тяжко мне было, Олюшка!… Ой как тяжко!
— Я ж знаю, мама… — Оля положила голову к ней на колени, поглаживая жесткие руки матери, продолжала: — Когда у меня немножко зажила нога, погнала я гусей пасти, и захотелось мне домой — на заставу, ой как захотелось, мама!
— И ты пошла? — наклонившись к ней, спросила Клавдия Федоровна.
— Да, мама. В нашей квартире на полу пуговичка лежала, папина пуговичка… Помнишь, которую, думали, Славка проглотил?
— Ну, а как папа? — вырвалось у Клавдии Федоровны, и она сама испугалась этого вопроса.
— Папа? Папа в окопе сидел… Я его видела, узнала, как же я могла не узнать папу? Голова большая, остриженная, а на фуражку комочек земли скатился.
— Ничего, Оленька, этого не было, ты фантазируешь, — стараясь быть спокойной, проговорила Клавдия Федоровна. Но Оля чувствовала, как у матери, точно в ознобе, тряслись колени.
— Нет, мамочка, я видела сама. Потом еще ходила, а там уже стоял маленький крестик… Мы туда, мамочка, сходим.
— Сходим, доченька, — тихо проговорила Клавдия Федоровна.
Вечером они вместе с генералом Рубцовым, с большим и маленьким Костей стояли на высоте, где была пограничная застава.
На западе за темной тучей спрятался и погас последний луч солнца. Блеснула молния, раскатисто загремел гром.
— За Августовскими лесами гроза продолжается. Но завтра будет хороший день, — сказал генерал Рубцов и крепко надвинул на лоб фуражку с малиновым околышем.
…Через три с лишним года Клавдия Федоровна вновь увидела, как во дворе заставы выстроились пограничники. Только люди, за исключением Павлова, были другие. Но они были так же строги и мужественны, как и их предшественники, навечно оставшиеся на своей родной заставе.