Встретимся в Эмпиреях
Шрифт:
— Вот-вот. О чем я и говорю: ты собрался жить вечно.
— Нет, не вечно, — Демон выпрямился и впился в меня взглядом. Похоже, он настраивал себя выйти победителем в этой ни с того ни с сего возникшей полемике (подметив это, я готовил себя к тому же). — Я согласен: вскоре нас может ожидать самое худшее. Но, понимаешь, я считаю большой глупостью и, если хочешь, роскошью посыпать голову пеплом. У меня еще есть время…
— Время обманчиво.
— Не перебивай! У меня еще есть время пожить в свое удовольствие, и я не хочу тратить его на нытье типа: «Пропади все пропадом, я все равно скоро растеряю последние мозги на войне».
Демон изобразил олигофреничного вида хнычущего человека, и Слива, только что открывший глаза и, возможно, даже не уловивший смысла клоунады, зычно расхохотался.
«Очко в пользу Демона», — подумал я про себя, как в разговор вмешалась Виктория:
— А ведь Демон прав, Гоголь. Мы не остолопы, все понимаем. Знаем, что нас ждет. Но вовсе не повод, осознавая будущее, пусть очень мрачное, лишать себя настоящего, каким бы оно ни было.
Теперь это был явный вызов. Я просто изнемогал от желания раздавить их мощью своей концепции. Но фокус-то весь, зараза, заключался в следующем: интуитивно я понимал, что хочу сказать, а словами это выразить было крайне тяжело. Все, что приходило на ум, казалось беспомощным, неуклюжим. И все же я решил спор продолжить. В надежде, что удастся нащупать нужную нить.
— Нет, все это ерунда, ребята. То, что ты, Демон, называешь «жизнью» — это сбежать с занятий из училища и поваляться на травке в парке? Разве не этим мы занимаемся изо дня в день?
— Ты хочешь сказать, что наша жизнь стала бы лучше, если бы мы этого не делали? — ухмыльнулся Слива.
Я разозлился на Сливу: сморозил очередную чушь, а все выглядит так, будто бы и он способен меня переспорить. Виду я, конечно, не подал.
— Нет. Но этого мало для того, чтобы считать, что наша жизнь нам по-настоящему принадлежит.
— Неужели все так ужасно, миленький мой Гоголь? — глаза Виктории накатывались слезами и смеялись в одно и то же время. Угадать, о чем она сейчас думает, задавая этот вопрос, было совершенно невозможно.
Я почему-то смутился, глядя на нее, но вскоре вновь обрел непоколебимость, так необходимую в споре.
— Да, мы веселимся, порою пускаемся в различного рода авантюры… Но разве все это мы делаем не с оглядкой, будто крадем?!
Мои оппоненты взяли тайм-аут. В наступившей тишине я испытывал внутреннее ликование. Не представляю — почему, но меня возбуждало предвкушение одержанного верха в возникшем споре. Споре, по правде говоря, довольно невразумительном. Но вы же знаете молодых: в спорах они самоутверждаются. А еще, что важнее, — познают. Можно спорить просто ни о чем. Можно — о чем-то, хоть и не разбираясь толком в «подвернувшемся под руку» предмете обсуждения. Суть совершенно не в этом. Главное, чтобы в определенный момент защекотало где-то там, глубоко внутри трепещущего сознания: вот, вот, еще чуть-чуть, и начнут раскрываться тайны. Тайны окружающего мира, тайны грядущего, а в особенности — тайны скрытые в вас самих.
Первой вновь заговорила Виктория:
— Знаешь, с тобой трудно спорить, Гоголь. Правда пессимиста всегда кажется доминирующей по своей силе над правдой оптимиста.
Демон с пустым взглядом, явно размышляя в этот момент о чем-то отстраненном, утвердительно закивал в такт словам Виктории. Та продолжала:
— Но настоящая правда заключается в том, что ты подсознательно желаешь быть выше нашей действительности, а реально также находишься в ее заточении. И то, что ты не видишь ни единого шанса на личное освобождение, заставляет тебя разве что эгоистично тыкать носом других в смрадность того факта, что и они несвободны как ты, и наслаждаться их, то есть нашей, болезненной реакцией. Это помогает почувствовать себя не таким уж одиноким в своем несчастье! — Виктория замолчала и отвернулась.
Подумать только. Предвкушение неминуемой победы минуту назад — и вдруг такое сокрушительное и жестокое поражение! Виктория, сама того не желая (она просто дискутировала, не более), заставила меня обнаружить в себе черты натуры настолько измельчавшей и жалкой, что я моментально растерял все козырные аргументы и просто-напросто замолк, раскрасневшись лицом.
Хочу поделиться личным наблюдением. Женщины, выиграв битву, как правило, вовсе не жаждут полного уничтожения противника, что, напротив, очень присуще мужскому началу (может быть, в свои семнадцать я мало повидал в жизни и ошибаюсь). Иными словами, Виктория, так искусно разобравшись со мной, тут же отошла на второй план, но за дело вновь взялся Демон. Конечно, его нападки не представляли собой ничего другого, как переиначивания на свой лад уже сказанного Викторией, и тем не менее были обидны и болезненны для меня.
А еще я понял, что спор этот — нечестный.
Когда Виктория уедала меня, мне вспомнился инструктор, загнавший пулю себе в висок всего в двух шагах от моих вытаращенных глаз, и… сразу решил, что не скажу об этом ни слова. Трагедия наших молодых жизней была ярка и оглушительна сама по себе, она не нуждалась в подпитке едким колером трагедий других, близких и далеких, давно потерявших силу ошеломления и находящих наши глаза и уши буквально повсюду. Моими главными противниками в споре оказались укоренившаяся в юных умах обыденность смерти и неотвратимость ее (смерти) происков. Вот почему спор этот, подумалось мне, был нечестным. Но отношение к смерти как явлению обыденному — только защита, причем самая жалкая, какую можно себе представить. Пока та самая «старуха с косой» бродит на расстоянии — хоть и делает оклики, да близко не подступается, — приспосабливаешься не принимать ее всерьез. Не думаешь об этом, значит не боишься?.. Все жили с этим! всем было страшно! — но мало кто желал быть честен даже с собой. Моя «защитная стена» дала трещину дважды. Когда тяжело умирала мать (но с тех пор, правда, прошло время). И месяц назад — на мокром от дождя, заалевшем от крови, развонявшемся от блевотины плаце. Два шага, разделяющие нас… вытянувшись в струну, я смотрю на него… а он стреляет себе в голову… Нет! Не скажу об этом ни слова…
— Хватит. Вы правы. Не знаю, что за муха меня сегодня укусила и зачем я вообще вынудил вас на этот ужасный спор, — вот момент, когда следовало поставить точку в разговоре, но внезапно я так разволновался, что меня снова понесло: — Я просто идиот, который не умеет ничего лучшего, как играть словами и подменять понятия. Но самое гнетущее обстоятельство в том, что я действительно верю во все, что вам наговорил. Я думаю об этом постоянно и с каждым днем все больше. А сегодня меня прорвало. И если вы мои друзья, то можете плеваться в мою сторону, но обязаны хотя бы попытаться услышать. Это крик отчаяния, разве не понимаете? Если я угомонюсь сейчас, то завтра мне попросту надо подать заявление на внеочередной призыв! Да-да! Какая разница? «Все там будем», правда же?! По крайней мере, там мне не нужно будет думать — не до этого станет. Назовите-ка пытку пострашнее собственных мыслей! — оголтело стучу себя пальцем по виску. — А пока я здесь и пока у меня есть время — если это действительно так, как вы говорите, — я хочу успеть понять: кто я в этом мире и на что я в нем способен!..
И тут произошло нечто, умерившее мой пыл и заставившее всех накрепко позабыть о развернувшейся баталии. Странные звуки подмешались к последним словам моей не на шутку разгоряченной речи. Слива…
Мы широко распахнутыми глазами взглянули на Сливу, который уже долгое время не обращал на себя ровно никакого внимания. Теперь же наш товарищ прятал лицо в ладонях, спина и плечи неестественно сотрясались. Сущая правда — он плакал!
Даже нет, не плакал. Он ревел как дитя…
* * *
Вспомните себя молодыми или посмотрите на себя сейчас, если вы молоды. Как будоражит и опьяняет молодость, правда? А каково быть молодым, когда вокруг тебя рушится мир и земля уходит из-под ног? Такие понятия как «время» и «свобода» сбрасывают с себя личину абстрактности и становятся вещами поистине материальными. Роль их дерзкого укротителя — вот что способно захватить дух по-настоящему! То, что мы называем «юношеским максимализмом», не кажется тогда таким наивным, как принято считать. Это попросту из сферы иного понимания.