Встретимся в суде

Незнанский Фридрих Евсеевич

— А чего, бля. Я русский патриот, бля. Развелось всякой черноты, некуда ступить белому человеку. А ее замочил, Милену эту, потому что она хоть и русская, а с черножопым связалась. Значит, хуже черножопой, предательница. Потому и согласился их обоих замочить, как мне Мускаев, значит, заказывал…

Однако у Турецкого не было времени выслушивать монолог русского патриота в исполнении лица, задержанного за избиение и вымогательство. Он начал задавать вопросы:

— Из какого оружия вы убили Рубена Айвазова и Милену Бойко?

— Из

этого… из «Макарова», — моментально ответил Самойлов.

— Откуда вы его взяли?

— Баканин дал.

— Значит, заказывал вам Айвазова Мускаев, а пистолет вы получили от Баканина?

— Мускаев… Баканин… Короче, Мускаев получил у Баканина пистолет и дал мне.

— Куда вы его потом дели?

— Выбросил.

— Куда?

— В реку.

— Где это было?

— За… за территорией, бля, короче… Не помню.

— Когда это было?

— Двадцать пятого октября, вечером.

— В какое время?

— Стемнело… поздно было…

Темп вопросов убыстрялся.

— Как вы проникли в дом Рубена Айвазова?

— Чего, не понял?

— Отвечайте не раздумывая. Как вы попали в дом Айвазова?

— Позвонил, он и открыл.

— Что вы ему сказали?

— Сказали, что от дружка его пришли, Вальки Баканина.

— Все втроем?

— Все втроем.

— Он вам поверил?

— А то!

— Вы уверены, что вам открыл сам Айвазов?

Запинка.

— Может, это была Милена? Или Оксана?

Петр Самойлов выглядел как лошадь, которую остановили на скаку.

— Ладно, проехали, дальше. Где была собака?

— Какая, бля, собака?

— Это я вас должен спросить, какая собака. Как она выглядела?

— Чего?

— Какая порода?

— Я… это… не разбираюсь.

— Уточняю: большая или маленькая?

— Бо… большая.

— Гладкая или лохматая?

— Гладкая… а вроде и лохматая тоже… Не разбираюсь!

— Откуда вы взяли бензин для поджога дома?

— В гараже.

— Раньше бывали в доме Айвазова?

— Нет.

— Как же вы сумели так быстро найти ключи от гаража?

— Они…

— Ну?

— Айвазов мне открывать с ключами вышел… Я их и взял…

— Планировали поджог?

— Нет… Родька ключи увидел и дай, думает, подожгу…

Самойлов был уже измочален этим допросом, но Турецкий не собирался его щадить.

— Кого вы убили первым: Милену, Айвазова, девочку?

— Черного и убил. Как вошел в дом, так и убил. — На этой почве Петр Самойлов чувствовал себя увереннее.

— Что-нибудь взяли в доме?

— Драгоценности. В тяжеленной такой заразе, вроде ларца. Это Родион брал. Куда их девал, не знаю, пропил, наверно. — Живые краски возвращались на лицо Самойлова: вопрос о драгоценностях Милены Бойко был с ним неоднократно отрепетирован.

— А может, вы купили на эти деньги подарок своему шурину на свадьбу?

— Подарок? Не, подарок мы заранее прикупили.

— А что за подарок? — просто, как будто даже по-дружески поинтересовался Турецкий.

— А

сервиз посудный. Посуда в хозяйстве такое дело, бьется легко.

— Хорошо на свадьбе посидели-то? — продолжал интересоваться Турецкий такими, казалось бы, не относящимися к делу вопросами. — Как, салатом вас кормили? Кормили, говорите? А-а, ну я так и предполагал. Какая ж песня без баяна, какая ж свадьба без салата? Я салат «оливье» под майонезом уважаю… Ну, а в остальном? Много выпили? Не подрались?

— Как же без драки? Было, так ведь уж ближе к утру, часа в три…

Самойлов запнулся. Лицо его начало стремительно краснеть, склоняясь к фиолетовому оттенку. Он замахал на Турецкого руками, будто желая что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни слова.

— На свадьбе-то вы изрядно погуляли, гражданин Самойлов, — безжалостно подытожил Турецкий. — Там вас, вашего брата Егора и Родиона Машкина видело полдеревни. И сервиз ваш, извините за выражение, посудный отлично запомнили. Вы его вручали молодоженам как раз в то время, когда был убит Айвазов с семьей. В точности вечером двадцать пятого октября. Так что, извините, я обязан сделать вывод: если вы умеете раздваиваться, вас надо изучать как научный феномен. А если раздваиваться вы не умеете, значит, к убийству и поджогу никак не причастны.

— Егор… Родион… — пытался как-то спасти положение Самойлов, но так неумело, что Турецкий досадливо его перебил:

— Егор и Родион мертвы и за себя сказать не могут. Как не стыдно на покойников валить… как на покойников!

Очные ставки с Баканиным и Мускаевым, которые якобы являлись заказчиками преступления, окончательно выбили Самойлова из наезженной колеи. Столкнувшись лицом к лицу с людьми, на которых возвел поклеп, предпочитал отмалчиваться. А когда наконец заговорил по-настоящему, сказал приблизительно то, что и ожидал от него Турецкий:

— Мне Алехин предложил: тебе же так и так сидеть, возьми на себя еще и убийство. Я аж перепугался: убийство? Чтобы я кого-то убил? Ну, может, по пьяни уложил бы кого-нибудь, под горячую руку, так ведь это же не со зла. Так ведь я же этого и не сделал… Кого же это, спрашиваю, гражданин следователь, я убил? А как услышал, что, кроме мужика-армянина, еще молодую бабу и девчоночку шестилетнюю, мне так поплохело, водой из графина отливать пришлось. Вы же не смотрите, что я здоровый, я жуть до чего чувствительный… Да-а… Ну, обрабатывали они меня долго, в камеру ходили чуть не каждый день, но обработали все-таки. Посулили, что в тюрьме послабления мне сделают. И семье моей обещали деньги, долларовый счет… Виноват я перед своей семьей. Поэтому, может, и согласился. А перед женой особо виноват. Сколько она меня за свой счет кормила! Сколько блевотины за мной подтирала. Сколько водки, мною припрятанной, выливала… Кровопийца! — мгновенно переходя от лирики к истерике, взревел Самойлов. — Лизка моя, кровопийца! Если б не она, я бы, может, и не согласился…