Встретимся в суде
Шрифт:
— При чем здесь студенческие годы? — застонала Марина. — У меня семья, ты это понимаешь? Нормальная семья! Ну, пусть не совсем нормальная… была… Но подумай, ведь иметь любовника и убить мужа — это не одно и то же!
Леонид смотрел на нее с такой тонкой издевательской полуулыбкой, что все последующие оправдания умерли, не выйдя из Марининых губ. «Что ж это за человек такой, — подумалось Марине с раздражением, — если ему надо объяснять, что когда жена убивает мужа — это ненормально? И как я могла этого человека любить?» Вот так вот и любила. За эту самую холодность, с которой он вершил дела. Сейчас она представлялась Марине отвратительной… и жалкой… Да, да, жалкой! Она видела в нем сверхчеловека и вдруг обнаружила, что он и до обычного взрослого человека-то еще не дорос! Какой-то младенец,
— Не тронь его! — взвизгнула Марина так пронзительно, что сама испугалась. Впрочем, испугаться как следует не успела: в следующую минуту она лежала спиной на офисном столе, образуя от пяток до затылка красивую дугу, и рот ей зажимала рука Ефимова. Леонид тоже сдрейфил: рука моментально вспотела, и Марина с отвращением пыталась отплюнуть эту постороннюю солоноватую ладонь. Во власти Ефимова было ее задушить, но это не пугало Марину. Ей было просто противно.
— Марина, Марина, — монотонно твердил Леонид, — Марина, Марина, да Марина же! Очнись! Приди в себя! Прекрати ломать комедию, и я тебя отпущу.
Марина, все еще пытаясь сбросить чужую ладонь, промычала что-то воинственное. Леонид был физически сильнее, но он не мог долго удерживать ее в такой позе: этого он не в состоянии не понять. К тому же в офисе их в любой момент могли потревожить. Ситуация была патовая.
— Так и быть, я готов обсудить с тобой условия безопасности Шарова, — поневоле пошел на уступки Леонид. — Сейчас я отпущу тебя, только, будь добра, не ори.
Марина не стала орать. Теперь-то зачем? Пусть ее тактика со стороны покажется безумной, насквозь бабской, но она принесла результат… Госпожа Криворучко независимо уселась на край офисного стола, вытирая носовым платком размазанную помаду со щек и подбородка. Хорошо еще, что с утра накрасила губы помадой не красной, как намеревалась, а бледной, почти бесцветной, не то выглядела бы сейчас, как клоун… Вот уж для Леонида было бы удовольствие!
По внешнему виду Леонида не было похоже, чтобы он испытывал хоть какое-то удовольствие. Его губы брезгливо кривились, его брови по-прежнему грозно зависли над переносицей, когда он отдавал Марине приказания — по крайней мере, звучало это так. Ей предписывалось держать мужа подальше от фирмы «Зевс», сделать так, чтобы он не совал нос в дела с акциями, скрывать от него все, что связано с Вишневским… Всего таких пунктов набралось штук десять — двенадцать. Марина усиленно кивала. Теперь, когда надежда на спасение Шарова становилась реальностью, ей не хотелось раздражать Леонида, и она готова была пойти на любые уступки, лишь бы муж был жив и здоров. Она трезво понимала, что с Леонидом ей не справиться, в противном случае она бы его устранила, чтобы спасти мужа… Да? Или нет?
«Надо же, как меняются желания, — философски отметила Марина. — Кого любить, кого убить? Кажется, совсем недавно я дала бы противоположные теперешним ответы на эти вопросы. Неужели я так изменилась? Может быть, я уже совсем другая Марина Криворучко? Нет, вряд ли: если я по-прежнему собираюсь решать свои проблемы за счет убийств, значит, осталась все той же Мариной, которая помогала организовать смерть Парамонова и Райзена. Я хотела бы стать другой, но, боюсь, если бы я стала кроткой и пушистой, от этого всем было бы плохо. В первую очередь Шарову. И мне…»
Марина прикрыла глаза. Перед ней промелькнула возможность совсем другой жизни, чистой и светлой, словно кисейная занавеска, за которой простирается спокойный летний, с мягким рассеянным солнцем, день. Разве такая жизнь для нее закрыта? Она разберется с этой грязной и кровавой историей, выпутается из всех ловушек и силков, поставленных на нее, и будет просто жить. Просто работать, просто любить Шарова… Как атаманша разбойников, которая, награбив достаточно золота для безбедного проживания, удаляется на покой. И становится милейшей, добропорядочной женщиной — гораздо более мягкой и приветливой, чем те, которые никогда не разбойничали. Разве это невозможно?
Такими мечтами тешила себя Марина, соблюдая условия соглашения с Леонидом, уверенная, что Шарову больше ничто не угрожает. Вплоть до того дня и часа, когда явилась домой не на своем автомобиле, а в «газели» из лучшего антикварного магазина Александрбурга в сопровождении грузчиков. Ей хотелось преподнести в подарок Шарову точно такое же уютное старомодное кресло-качалку, в каком она вообразила его под яблонями — в тот страшный день, с которого началась их настоящая любовь. Так и не успели они купить участок в этом году, но теперь тот дом не предмет для волнения: под Александрбургом много земельных участков — и у Марины с Шаровым впереди много-много счастливых, спокойных семейных лет. Для полноты гармонии кресло непременно должно быть надежным, удобным, с тем налетом домашнего тепла, который появляется у вещей только в домах, где все довольны и дружны. Марина объехала все без исключения мебельные магазины, но выставленные на продажу вещи, к которым не прикасалась еще с лаской ничья рука, представлялись бессмысленными, неодушевленными. Все они были не для Шарова. А на это наткнулась случайно, свернув с одной из главных улиц города в какой-то переулок, в котором никогда не бывала, и затормозив возле витрины под вывеской «Лавка древностей». Ее сразу мягко остановило и название, воскресившее читанный в школе роман Диккенса, и плывущие очертания кресла, с подлокотника которого, ради подчеркивания его достоинств, свисал потертыми кистями очень уютный и домашний плед. «Настоящее английское, первая треть двадцатого века», — прорекламировала ей кресло высокая румяная продавщица, красующаяся матрешечной полнотой на фоне полок, уставленных фарфоровыми балеринами, бронзовыми собачками и финифтяными шкатулками. Кресло стоило, по меркам александрбургской среднестатистической зарплаты, бешеных денег, однако по меркам госпожи Криворучко цена оказалась приемлемой. Кредитную карточку Марина всегда носила при себе. Она даже была счастлива заплатить именно столько, словно дорогим подарком извинялась перед Шаровым, просила прощения за вину, о которой он ничего не знал.
Таким вот образом получилось, что Марина, оставив свою модную миниатюрную машину возле «Лавки древностей», была транспортирована вместе с антикварной покупкой домой на «газели». Всю дорогу она гладила клочок теплой кресельной ручки, торчавший сквозь прорванную целлофановую упаковку, и была — целиком, всей душой и телом — счастлива.
«Я люблю тебя, Шаров, — повторяла снова и снова Марина. — Теперь-то я это твердо знаю. Я приеду и скажу ему, что я его люблю. Я люблю тебя, Шаров. Я люблю тебя, Шаров. Оказывается, я никого и никогда, кроме тебя, не любила. Я люблю тебя, Шаров, — снова и снова, тысячу раз».
В старом доме на одной из центральных улиц Александрбурга, в том респектабельном профессорском доме, откуда Шаров так и не согласился переехать, не было грузового лифта, и кресло пришлось рабочим нести на руках по широкой гулкой лестнице. Дверь их трехкомнатной квартиры Марина открыла своим ключом, но, чтобы не поставить мужа в неловкое положение, первой вошла сама, приказав грузчикам обождать на лестничной площадке. Но так получилось, что первый крик, заставивший соседей вытаращиться в дверные глазки, принадлежал не Марине, а грузчику, который через ее плечо увидел оплывающее густыми темно-красными струйками пятно на обоях возле стенного зеркала. А потом и того, кто полулежал-полусидел, раскинув не по-мужски полные ляжки, сгорбясь, приткнувшись к подзеркальной тумбочке, в такой позе, которую живой человек принять не может…
Что увидела Марина? Уютное полное тело Шарова, которое впитывало калории из его любимых пельменей по-сибирски, потело в жару, которое так любвеобильно обхватывало, обтекало жену со всех сторон, когда они спали вместе… оно больше не сможет выполнять ни одну из прежних функций, оно стало бесполезным и беспомощным, потому что на теле и вокруг него слишком много крови — лужи, потеки крови. Как у Парамонова, как у Райзена — ничего не требуется объяснять. От прежнего Шарова у мертвеца сохранилась, будто в насмешку над Мариной, его улыбка, улыбка Будды со слегка приподнятыми уголками неразжатых пухлых губ, и теперь невозможно разгадать: что скрывалось за этой улыбкой человека, прожившего и ушедшего из жизни непонятым?