Встретимся в суде
Шрифт:
Упорству в достижении целей его научила мама. Леонид навсегда останется благодарен ей. Его мама была школьным завучем, и понятно, почему Леня с первого по десятый класс провел в ее школе. Мама хотела, чтобы ее сын был образцовым мальчиком. В качестве завуча она легко отслеживала каждый его плохой поступок, каждую плохую отметку. А дальше наступала расплата… Нет, мама не поднимала на него руку, она ведь была настоящим педагогом! Ее карие глаза приобретали светло-вишневый оттенок, словно бы краснели, и она, постукивая по ладони ребром многострадального сыновнего дневника со вписанной в него кровавыми чернилами тройкой, отчитывала Леню, которому сильнее всего хотелось в такие моменты очутиться за тридевять земель отсюда. Или превратиться в человека-невидимку. Завершалась нотация страшными
Или — еще страшнее: «Ты становишься похож на своего папочку».
Сколько себя помнил Леня, папа был семейным изгоем. Предыстория гласила, что мама одно время тоже пыталась сделать из папы, как потом из Лени, настоящего человека, но папа не оправдал возложенных на него надежд. В молодости папа переводил стихи с немецкого и французского, но его переводы нигде не печатали, а следовательно (трезво рассудила мама), нужно было расстаться с занятием, не сулящим никаких перспектив. Пользуясь связями, она подыскала для мужа нормальную работу, где знание иностранных языков помогло бы сделать карьеру. Если бы он проявил должное прилежание! Если бы он наладил отношения с начальством и сослуживцами! Но нет, он каждое утро отправлялся на работу с такой кислой миной, будто на каторгу шел! А каждые выходные напивался, забывая о жене и сыне. И так — в течение пяти лет. На шестом году он пришел вечером с просветленным лицом и заявил, что он насмерть разругался с начальником и написал заявление «по собственному» и что счастлив до смерти, что ноги его больше не будет в этой сраной конторе. После чего папа нашел себе малоквалифицированную, хотя и неплохо оплачиваемую, работу и стал пить не только по выходным, но и каждый день. Напиваясь, декламировал что-то на иностранных языках, чего Леонид и сейчас не понял бы… Ну и, разумеется, маме не оставалось ничего иного, кроме развода. Она ведь — принципиальный человек! Из принципа же она после развода не позволяла Лене общаться с папой. Чему хорошему такой отец научит мальчика?
Леонид столкнулся как-то с отцом, уже в годы студенчества. Папа шел по улице в сопровождении большой рыхлой женщины с плоским деревенским лицом и двух одинаковых пацанят, поразительно похожих на Ленины детские фотографии. Леонид хотел пройти мимо, но папа издали его заприметил и бросился навстречу с улыбкой и объятиями. «Ленечка, как же это я тебя так давно не видел? Ты ведь у меня старший сын, первенец! А это, познакомься, Катя, моя жена, а эти разбойники малолетние — твои, понимаешь ли, сводные братцы…» С гордостью развернул журнал «Уральский первопроходец», который после долгих лет унизительных отказов опубликовал его стихи. Деревенская жена Катя смотрела на мужа-поэта уважительно, снизу вверх. Папа был веселый, каким раньше бывал только подвыпивши, но алкоголем от него не пахло. Леонида резануло небывалое отвращение, как будто и этим трезвым весельем, и этими опубликованными в уважаемом журнале стихами, и этим неправильным, неинтеллигентным семейным счастьем папа окончательно предал и маму, и его. Вырвался из отцовских объятий и побежал не оборачиваясь…
На самом деле он продолжал презирать отца, потому что отец удовольствовался малым. Подумаешь, публикации в местном журнале, какие-то стихи — разве это победа? Настоящая победа получается только в результате настоящей борьбы. А настоящая борьба — это когда победитель получает все. По-другому не стоит и бороться.
Валька Баканин — друг Леониду, конечно, но, если трезво поразмыслить, дружба дружбой, а табачок врозь. Возглавив «Зевс», Баканин добровольно отказался от своего участия в управлении уральскими фирмами, возложив эти обязанности на других членов «бригады реаниматоров». Тем не менее у него оставались акции на все эти предприятия. Вот этими акциями и вознамерились завладеть Леонид и Марина при помощи «прокурорского бизнеса». Да, они не все просчитали до мелочей, допустили ошибки. А даже гениальный стратег не гарантирован от своего Ватерлоо.
Но крови гениальные стратеги не боятся. Если нужна кровь, значит, нужна.
Леонид — не зверь, не любитель жестокости: Бориса Парамонова убивали без него.
— Дагилев вернулся, тщательно обтирая охотничье ружье, и кратко сказал, что дело сделано. Райзена и Шарова убивали всей группой. Не последнюю роль в убийстве Шарова играла Марина. Она, конечно, изображает из себя невинную девочку, при ее инфантильной внешности это нетрудно, сумеет также изобразить и горюющую вдову… Не верьте этому напускному горю, Александр Борисович! При жизни мужа она изменяла ему со всеми, кто ей приглянулся, вряд ли она так уж нуждается в нем после его смерти. Это просто смешно…
На убийство Айвазовых Марина не поехала. Леонид не настаивал: она и так уже запачкалась по самые уши. А ему поехать пришлось: Рубен Айвазов не открыл бы дверь абы кому. В последнее время он стал подозрителен, причем подозрительность распространялась и на знакомых. Правда, не на таких закадычных, как бывшие члены «бригады реаниматоров»… Леонид опасался, как бы Валя не наговорил Рубену что-нибудь о конфликтах между ними. Очевидно, не успел: по крайней мере, Рубен ему обрадовался. Леонид попросил посадить на цепь Злодея, с той отговоркой, что не любит собак: на самом деле боялся, что в случае смерти хозяина пес может повести себя непредсказуемо. Хотя Рубена убивали не на глазах у собаки, а в холле, после того как он пригласил их всех в дом… Надо думать, он даже не понял, что произошло: Ефимов как раз отвлек его каким-то надуманным вопросом относительно «Уралочки», и, пока Рубен размышлял, как ответить, Дагилев выстрелил ему в грудь. Кажется, Рубен и после смерти продолжал искать ответ на вопрос: лицо у него получилось задумчивое…
Поднимаясь на второй этаж, они предвидели возможность, что Милена, услышав крик мужа и звук выстрела, попытается скрыться вместе с дочерью. Оказалось, она ничего не поняла. Она встретила их с улыбкой, поставив перед собой Оксану. Она по-прежнему пребывала в уверенности, что все идет хорошо в их устоявшейся семейной жизни. Она излучала эту уверенность в видимом спектре, настолько явно, что Дагилев не сразу посмел выстрелить в нее. Для разминки застрелил Оксану… По крайней мере, для себя Леонид трактует это так. Дагилева он не спрашивал. Да тот вряд ли ответил бы…
Выстрел опрокинул девочку на кровать, она упала с простреленной грудью, приподняв в странном жесте беспомощные руки, словно хотела то ли потрогать пистолет, то ли заслониться, как будто ее глубоко запрятанный разум дал знать о себе перед смертью в первый и последний раз. Вместе с кровью, хлынувшей струей из маленького тела, на Леонида хлынул дикий поток облегчения. Вот и не стало ее — той, которая была так счастлива в своем ничтожном, неведомом другим мирке! Вот что случается со всеми счастливыми идиотами! Поливая тела и дом бензином, ликвидируя последствия преступления, Леонид ощущал себя так, как никогда в жизни. Так легко… легко… легко… Даже после успешно сданной сессии, даже после заключения самой выгодной сделки он ничего подобного не испытывал.
Зато потом стало тяжело. Ему всю жизнь было страшно тяжело, а стало еще тяжелее. Не угрызения совести, нет… это для слабых! И убитые не являются ему во сне. Только один раз, да и то он забыл об этом… постарался забыть… Но откуда-то взялся мерзкий зародыш осознания, что, убив Оксану, Леонид убил для себя возможность счастья. Счастья, которое не зависит от достижений, которое доступно детям и идиотам, которое порхает и парит над сложностями человеческого бытия, вопреки всему, что дается даром и что не купишь ни за какие деньги… Этот зародыш начал стремительно расти, выпустил игольчатые зубы, превратился в червя, который со времени убийства Оксаны грызет его внутренности.
— Объясните, Александр Борисович: что это такое? И почему оно оказалось связано с таким ничтожным существом, как умственно отсталое дитя?
— Не могу вам сказать, Леонид Маркович, — сдержанно сказал Турецкий, — я не психоаналитик, а следователь.
Казалось, Ефимов забыл, что он находится в кабинете следователя. Он внушал сочувствие своим стремительно постаревшим лицом. Губы Ефимова посинели, и Турецкий испугался, как бы у подследственного не случилось сердечного приступа. А ведь какие, спрашивается, его годы? Александр Борисович постарше его будет, а валидол в кармане носить не приходится… Да, наше поколение было покрепче!