Встретимся в суде

Незнанский Фридрих Евсеевич

— Все в порядке, — бормотал завгар, — все в порядке, ребята. Я ни в чем не виноват. Все выяснится…

— Я ни в чем не виноват! — более громко и в гораздо более вызывающем тоне провозгласил Логунов, когда дверь кабинета захлопнулась и отсекла его от народной поддержки. — Что про меня наплели? Кто? Восемь лет здесь работаю. Взяток не беру, чужих зарплат в свой карман не кладу, казенный бензин не краду. В чем дело?

— Тише, тише, Геннадий Анатольевич, — осадил его генерал Грязнов, ростом пониже завгара, но не уступающий ему в массивности. — Взятки здесь ни при чем. Вам придется ответить на вопросы насчет услуг, которые вы оказывали Марине Евгеньевне Криворучко. Ответить прямо и чистосердечно. А если бы вы еще предъявили оружие, которое помогало вам вершить эти особые услуги, мы были бы вам благодарны. Короче, избавьте и себя, и нас от лишней суеты.

Геннадий Анатольевич не внял разумным просьбам.

Лицо его раскраснелось еще сильней, до откровенной багровости. Он принялся остервенело кричать, что оружие у него дома, ружье охотничье, лицензия есть, а если на него наклепали враги, то пусть милиция ничему не верит… Одним словом, вел себя так, как ведут себя в аналогичных ситуациях люди невиновные или решившие ни в чем не признаваться. Отличить одну категорию от другой на глазок обычно бывает сложно. Вячеслав Иванович, несмотря на многолетний опыт, не слишком доверял психологическому анализу. Он уповал на вещдоки, а потому по его приказу криминалисты начали обыскивать кабинет заведующего гаражом. Они рассчитывали на то, что нужный предмет обнаружится здесь же, но если бы это не получилось, не остановились бы и перед тем, чтобы обойти со специальной аппаратурой, позволяющей находить пустоты в полу и стенах, весь гараж.

Такие затраты времени и сил с их стороны не потребовались… Завгар, вышедший родом из народа, был человеком несложного мышления, и пистолет Макарова, из которого было застрелено столько людей, держал в сейфе — в дальнем потайном углублении. Когда его осторожно, чтобы не стереть отпечатки пальцев, извлекли из тайника, Логунов продолжал кипятиться и ерепениться. «Подбросили!» — теперь утверждал он. Однако заявление, что его сыновья и Антон Дагилев будут допрошены, подорвало логуновский пыл.

— Сдала, значит, сучка? — жалобно спросил Геннадий Анатольевич.

— Это вы о Марине?

— О ком же, как не о ней! Сказала, есть возможность подработать. Заплатить обещала отменно: акциями «Уральского инструмента», участием в прибылях… Давай, Анатольевич! А я чего? Разве я когда от работы отказывался? И сам от работы не бегаю, и Тольку с Сережкой позову…

Создавалось впечатление, что этот заботливый, работящий папаша совсем упускал из виду, что его работодательница предлагала ему поднакопить деньжонок не за счет частного извоза, а за счет убийств. А может быть, и вправду он этого не понимал? Встречаются на земле представители рода человеческого, причем с виду порой не самые худшие, у которых мгновенно теряется моральная составляющая личности в тех случаях, когда речь идет о выгоде. Точно их поле зрения сужается: они видят только собственное благополучие и не в состоянии представить, что жертвы, на чьих телах они основывают свое благополучие, тоже люди…

Впрочем, не вся выгода для Геннадия Анатольевича заключалось в деньгах, которые ему платили Криворучко с Ефимовым. Играли важную роль бонусы иного, нематериального порядка, как-то: близость к начальству, возможность составлять вместе с Ефимовым, Криворучко и Дагилевым своего рода общество избранных… А кроме того, надо полагать, возможность шантажировать своих хозяев, если что-то в их деятельности перестанет устраивать Логунова… Как бы то ни было, последней возможностью он не воспользовался. Надо думать, не успел. В своем падении Марина и Леонид увлекли за собой мелкую сошку так стремительно, что та даже не успела ничего сообразить.

Правда, Антона Дагилева, телохранителя Марины, несообразительным назвать было нельзя. Если заведующий гаражом привык время от времени охотиться на мелкую дичь, то в крови такого охотника на людей, каким являлся бывший спецназовец Дагилев, была растворена частица звериной крови, безошибочно подающей сигнал: приближается опасность! Когда за ним пришла милиция (визита которой он, вероятно, ожидал с тех пор, как проводил хозяйку в прокуратуру), Алексей не стал изображать невиновность или отрицать свою вину, а вместо этого выпрыгнул в окно со второго этажа. Учитывая высоту потолков в жилище Марины Криворучко, этот поступок сочетал самоубийственную смелость с математически точным расчетом. Расчет победил: не сломав и не вывихнув ни одной из своих мускулистых конечностей, Дагилев устремился в бега. Его ждали азиатские просторы, его ждали уральские леса, издавна принимавшие под свой хвойный покров беглых каторжников и разбойников… И если бы не весьма умелые ребята, которых Грязнов и Турецкий не зря захватили в составе своей команды из Москвы, возможно, для Дагилева исход был бы иным. А может быть, и нет. Скорее всего, нет.

Антон почувствовал, что плохой конец неизбежен, задолго до того, как плохой конец действительно наступил. Еще тогда, после убийства Шарова. Антон сказал Марине, что он тут ни при чем, что это сделал Геннадий Анатольевич, что Антона тогда и близко не было, но по тому, как надменно и болезненно

дернулась ее верхняя губа, догадался: поняла, что он врет. Это не сулило ничего хорошего. С работодательницей ссориться вредно для здоровья. Теперь Антон был уверен, что в случае опасности Криворучко не станет его защищать, наоборот, еще подпихнет своей узенькой, обутой в туфлю на каблучке ногой в самое пекло… А черт их всех знает, чего они от него хотят! Антон несколько лет был на войне, жил войной, привык к совсем другим отношениям, и взаимоотношения людей на «гражданке» представлялись ему китайской грамотой. Он был уверен, что Марина и Шаров жили плохо, несмотря на то что поддерживали внешний нейтралитет, так сказать, вооруженное перемирие. В таких красках ему изобразил дело Леонид Маркович, и Антон ему верил, пока не увидел собственными глазами, как убивается по застреленному мужу Марина. Будь она хоть какая артистка, такие слезы не подделаешь. Да и для кого ломать комедию, если никто, кроме людей самого близкого круга, не видел ее слез? От этих слез у Дагилева змеей пробегала по спине ледяная струйка, и совсем не потому, что отличался высокой чувствительностью к чужому горю. Военная смекалка сигнализировала ему, что скоро придется бежать. Правда, Антон рассчитывал, что придется бежать от Марины, а не от милиции…

Будучи задержан и допрошен, Дагилев продолжал свою тактику. Он ничего не подтверждал и не отрицал. По его не высказываемому вслух мнению, отпечатки пальцев на пресловутом пистолете Макарова в достаточной степени доказывали его вину, и словесно добавить ему к этим показаниям молчаливых свидетелей было нечего.

Сергей и Анатолий Логуновы совсем потерялись. Не в силах сподвигнуться на твердокаменное дагилевское молчание, они бестолково твердили на допросах:

— А мы что же?.. Мы с братом, как папа. Так папа нам сказал. Надо, чтоб конкурентов замочить. Конкурентов сейчас везде мочат. А мы чего же? Мы и не убивали никого. Убивал Антоха Дагилев, а мы — нет. Мы следили, чтоб никто не удрал. На подхвате были. Стрелять мы умеем, в случае чего. Атак чего же? Папа сказал, надо начальников выручить, мы и выручали. Это же с папиной работы. А мы разве кого-то ненавидели? Нам-то какой интерес? А вот начальникам интерес был. Этот, который Ефимов, сам стрелял. Своими руками. Девчонку айвазовскую застрелил, дочка она ему там была или кто… Ага, это нам Антон сказал. Нас-то при этом не было. И вообще, мы ничего не сделали! Нас теперь посадят в тюрьму? Так же несправедливо! Мы ничего не сделали!

Александрбург, 14 апреля 2006 года, 20.37.

Ксения Макарова

Ксения Макарова прощалась со своими платьями.

Нет, конечно, прощалась она не только с платьями, но и со всей своей собственностью, ради приобретения которой и был ею затеян «прокурорский бизнес». Жалела она и две машины, без которых уже чувствовала себя как без ног, и дом с зимним садом, в котором ей так и не придется отдыхать, слушая вой уральской вьюги за окном и задумчиво поглаживая глянцевитый плотный лист тропического растения… Ксения должна была понимать, что теряет практически все. Но почему-то сильнее прочих благ она жалела платья, которые были сшиты специально на ее фигуру, а значит, не могли представлять для всех других ни малейшей ценности. Когда Ксения отодвигала дверцу шкафа-купе и в который раз, едва сдерживая слезы, перебирала и переглаживала все эти льняные, трикотажные, шелковые изделия, ее охватывало такое отчаяние, точно с нее собирались содрать живьем кожу. Это и была ее кожа, кто сказал бы иначе? Ее повседневная кожа, позволявшая всегда соответствовать требованиям момента: становиться строгой, солидной, ласковой, домашней, легкомысленной, кокетливой, фривольной… Чем станет она, лишившись этих шкурок, превращавших ее, при всем разнообразии обликов, в изысканное сексуальное животное? Бабой. Обычной толстой бабой. Единственным ее украшением станет пуховый платок, да и тот вряд ли позволят в местах, куда ей вскоре предстоит отправиться… Но к чему там ей платья, к чему выглядеть сексуально?

«Спокойно, подруга, — утешила самое себя Ксения, — ты и на зоне не пропадешь. Найдешь, кого соблазнить, чтобы какие-нибудь блага для себя выгадать… Масштаб благ будет, конечно, уже не тот, что раньше. Ну что же, бывают в жизни взлеты, бывают и падения».

Ксения была по-прежнему далека от того, чтобы каяться. Хотя знакомому с ее историей человеку пришло бы, пожалуй, на ум, что Ксенины платья, пусть даже сделанные из современных материалов, напоминают одежду царицы племени каннибалов, для которой писк моды — платья из человеческих шкур. Для того чтобы она имела возможность носить и менять эту изысканную кожу, с кого-то должны были содрать шкуру, истязая в бессмысленных круговращениях александрбургского судебного ада.