Встретимся в суде

Незнанский Фридрих Евсеевич

Теперь ад стремительно разрушался. Алексей Нефедов, правда, хватаясь за сердце, пока отрицал все выдвинутые против него обвинения, зато Сергей Алехин давал показания, что называется, во весь опор. Сдавал свое бывшее начальство, упирая на то, что он в «прокурорском бизнесе» не самая крупная фигура, что его заставили, запугали и обольстили. Надеялся получить снисхождение в обмен на добровольную помощь следствию. Эх, Алеша, Алеша… Эх, ты… Чтобы не запутаться и не оговориться в интимный момент, Ксения обоих своих постоянных мужчин, и начальника и подчиненного, звала Алешами: одного по имени, другого вроде как бы по фамилии. Будто они одинаковые. И вправду, оказались одинаковыми: слабыми. Эх, Алешеньки мои,

много ли от вас толку? А ведь она рассчитывала, что впереди еще будет много хорошего и светлого… А впереди — ничего, кроме тюремной камеры…

Ксению пока не тронул старший помощник генпрокурора, но завтра их доверительной беседы не избежать. Завтра она пойдет туда, на свое рабочее место. Пойдет, чтобы из всесильной владычицы превратиться в жалкую обвиняемую… Она именно так всегда воспринимала: обвиняемый — человек жалкий. А Ксения не хотела, чтобы ее жалели. Нипочем не хотела. Жалость унижает человека, и Ксении встала бы поперек горла услуга, оказанная ей из жалости. Купить услугу собственным жарким, пышным телом — это совсем другой коленкор… Впрочем, с чего она взяла, что ее будут жалеть? Ее будут презирать. А это хоть и близко к жалости, но еще противнее.

Своими широко расставленными, жирно подведенными по привычке глазами Ксения Макарова щупала платья, эти останки былого благополучия, и никак не могла на них наглядеться. Завтра она наденет самое лучшее — вот это, красное, обнажающее спину… Или желтое, до колен, с воланами по подолу? Да, пусть она будет выглядеть вызывающе, лишь бы не жалко! Пусть в нее плюнут, а она только выше поднимет голову… Ксения Макарова — сильная женщина!

Но, может быть, не идти? Остаться дома? Для сильной женщины всегда найдется способ ускользнуть из безвыходной ситуации. Напустить в ванну воды. Вскрыть пачку лезвий, которые она купила для Нефедова, но так и не успела ему подарить. Ксения истратила порядочно денег на ремонт ванной комнаты в этой квартире, и мастера поработали на совесть, исполняя прихоти хозяйки: особенно хорош сложный кругообразный орнамент на потолке. Будет не страшно… Будет почти не больно… Пощипывание в запястьях, вода, которая поначалу приобретет розовый, а затем уже отчетливый красный цвет… Угасающее сознание будет блуждать по лабиринту орнамента, пока прихотливые древнеегипетские изгибы на потолке не померкнут, не соберутся в одну точку, за которой — ничто. Просто — ничто. Смерть — это отсутствие жизни. Отсутствие допросов, унижений, камеры, зоны, ранних побудок, мелких поблажек, этого грузного тела, которое так трудно одеть и прокормить. Глухой предутренний сон без сновидений и пробуждений. К чему бояться?

Нарисованная ею картина самоубийства не испугала Ксению. Но, как ни странно (а для тех, кто знал Ксению, ничуть не странно), именно ее грузное тело удержало ее от самовольного ухода за пределы жизни. Грузное тело, большое. Как оно любит вкусно поесть! Как оно наслаждается прелестями секса! Пока у Ксении есть тело, есть и радости. А пока у Ксении есть радости, она не собирается их лишаться. А значит — вперед, подруга! Ты же умная женщина, Ксения. А умная женщина всегда найдет, как устроиться в жизни.

Ксения выбрала короткое платье. Желтое, с воланами. Ноги у нее толстые, бутылками, зато коленки с ямочками, точно у пухлого херувимчика, очень даже ничего. А этот главный перчик из Генпрокуратуры, Александр Борисович, хотя и немолодой, но, чувствуется, тот еще ходок был в свое время. Попробуем его соблазнить. Ну, а если и не получится, попытка не пытка. В тюрьме или на свободе встретится еще развеселой Ксении немало мужчин. А если так, живем, подруга!

Александрбург, 15 апреля 2006 года, 15.43.

Леонид Ефимов — Александр Турецкий

Почему они убили девчонку?

Этого вопроса Турецкий не задавал Ефимову: Леонид сам его поставил, да еще с какой горячностью! Чтобы вынудить его сознаться, Александру Борисовичу не пришлось прикладывать особенных усилий: Марина Криворучко оказалась более стойкой. Ефимов же примерно в течение часа вилял, отрицал очевидное, зато когда отрицать стало невозможно, оглушенный грудой неопровержимых доказательств, с прорвавшейся вдруг беспечностью махнул рукой:

А, сознаюсь. Райзен, Парамонов, Шаров — это все неважно… Понимаете, это просто по необходимости… Но вот зачем мы убили девчонку — этого вы не поймете никогда, если я вам не расскажу. Рассказать?

И, несмотря на то что Турецкий никак не поощрил его в этом намерении, пустился рассказывать…

Убийство Айвазова не обсуждалось: прикончив Парамонова, Райзена и Шарова, глупо было бы оставить в живых Кинга, который не отличался никакими выдающимися качествами. Решение отправить Милену на тот свет вытекало из логики событий: эта шибко бойкая, в соответствии со своей хохляцкой фамилией, тележурналисточка не смирилась бы со смертью гражданского мужа. Неизвестно, докопалась бы она до истины или нет, но наверняка извлекла бы на белый свет кучу грязного белья, а рисковать в таком щекотливом деле никому не хотелось… Но девчонка? Дочь Милены была идиоткой. В медицинском смысле, не в ругательном. Если бы даже она наблюдала сцену убийства отчима и матери, она не смогла бы выдать правоохранительным органам убийц. Да она не смогла бы даже сказать, как ее зовут!

И тем не менее они ее застрелили. Причем раньше Милены.

На то можно было бы подыскать разумную причину. Скажем, так: убивать так уж всех; если оставить кого-то в живых, это будет выглядеть подозрительно. Можно оправдаться жалостью… Милена без конца нянчила, лелеяла, облизывала это никому, кроме нее, не нужное безмозглое существо; что ждало бы Оксану после смерти матери? Грязная клеенка в приюте для психохроников, гнилая растительная полужизнь. Чем терпеть замедленное умирание, лучше покончить со всем сразу. Леонид Ефимов сумел бы подобрать убедительные оправдания, если бы захотел.

Но он хотел поделиться с кем-нибудь тем ужасным фактом, что убийство маленькой Оксаны Бойко — единственный в этой грязной истории момент, который доставил ему удовольствие.

— Вы не видели ее, Александр Борисович! Вы не представляете, что это был за ребенок. Как правило, психически больные дети не только внутренне, но и внешне как-либо исковерканны: трясущиеся руки и ноги, перекошенные слюнявые рты, передергивающие лицо судороги. К таким не присматриваются, от них поскорей отводят взгляды. А у Оксаны было дивное личико, в которое тянуло вглядываться снова и снова. Ничего, говорящего о повреждении мозга, о глупости — одно лишь ненарушимое спокойствие. И полная безмятежность, как у царевны, спящей в хрустальном гробу…

В этой девочке было что-то особенное — и вот это самое, неопределимое, действовало на него, как наждак по коже. Хотелось вникнуть, разгадать природу этого чувства, и это заставляло Леонида Ефимова снова вглядываться в лицо Оксаны. Он не понимал, откуда у него такие противоречивые чувства к безобидной идиотке, пока не услышал однажды от Марины очень точные слова: «Вот смотришь на Оксаночку и понимаешь, как, в сущности, мало надо для счастья человеку!»

А Леониду нужно было для счастья много. Очень много. Он постоянно к чему-то стремился, чего-то достигал и думал, что очередной этап достижений принесет ему счастье. Но счастье неизменно отодвигалось. Наступал краткий миг праздника достигнутой цели, а после приходил горький вопрос: «И это все?» Почему мир так несправедливо устроен: умным людям счастье не дается, а идиоты счастливы безо всяких стремлений?