Вся королевская рать

Уоррен Роберт Пенн

– Нет, – ответил Вилли, – но спасибо, мне не надо.

– Может, ему учительница не велела? – предположил Алекс.

– Люси не одобряет спиртного, – тихо сказал Вилли, – это верно.

– Чего она не знает, то ей не повредит, – сказал м-р Дафи.

– Подай ему пива, – сказал Алекс Слейду.

– На всех, – повторил м-р Дафи, закрывая прения.

Слейд посмотрел на Алекса, Слейд посмотрел на м-ра Дафи и посмотрел на Вилли. Потом, без особой горячности замахнувшись полотенцем на муху, витавшую над ними, он сказал:

– Я продаю пиво, если кто его хочет. А пить людей не заставляю.

Может быть, в этот миг и повернулась к нему фортуна. Причудлива и переменчива наша жизнь; кристалл блестит

на изломе стали, во лбу у жабы изумруд, и смысл мгновения неуловим, как дуновение ветерка в осиновых листьях.

Как бы там ни было, но после отмены сухого закона, когда почтальоны вагонами свозили в муниципалитет прошения о выдаче лицензий, Слейд лицензию получил. Он получил ее сразу, нашел участок на бойком месте и деньги на покупку уютных кожаных кресел и круглого бара. И Слейд, у которого когда-то гроша не оставалось после уплаты акциза и аренды, стоит теперь в полумраке под сенью фресок с голыми дамами, среди сверкающего хрома и цветных зеркал, в двубортном синем костюме, с глянцевитым заемом на лысине и посматривает одним глазом на черных парней в белом, разносящих отраву, а другим – на блондинку-кассиршу, которая знает, что работа ее не кончается в два часа ночи, когда гасят свет и расходятся посетители, убаюканные струнным трио.

Как ему удалось сразу получить лицензию? Как он добыл помещение, за которым гонялась половина тузов его профессии? Откуда он взял деньги на кожаные кресла и струнный ансамбль? Слейд мне этого не рассказывал, но, как я понимаю, в то утро он показал себя честным человеком и был вознагражден за свою честность.

После того как Слейд провозгласил свои принципы торговли пивом, дебаты на эту тему закончились. Крошка Дафи поднял к нему лицо с таким выражением, какое бывает у бычка, когда его треснут по темени, но быстро пришел в себя и обрел прежнее достоинство. А Алекс решил сострить напоследок. И сказал:

– У тебя, случаем, не найдется для него ситро?

Когда последние отзвуки ржания замерли в комнате, Слейд ответил:

– Найдется и ситро. Ежели он хочет.

– Да, – сказал Вилли, – ситро бы я выпил.

Подали пиво и бутылку ситро. Вилли поднял обе руки, которые в течение всего разговора покоились на коленях, и обхватил ими бутылку. Слегка наклонив ее и не отрывая от стола, он взял соломинку губами. Губы у него были мясистые, но не пухлые. Нет. Может быть, на первый взгляд они и казались пухлыми. И вы могли подумать, что рот у него детский, не совсем оформившийся – особенно в ту минуту, когда он сосал соломинку и губы морщились. Но, посидев с ним немного, вы замечали кое-что другое. Вы замечали, что губы, хоть они и мясистые, плотно пригнаны одна к другой. Лицо у него тоже было мясистое, но с тонкой кожей и в веснушках. С этого тонкокожего, конопатого и как будто толстого лица (оно могло показаться и толстым, но опять-таки лишь на первый взгляд) прямо на вас смотрели глаза, большие и карие. Спутанная влажноватая прядь густых курчавых темно-каштановых волос прикрывала его лоб, и без того не слишком высокий. Таков был маленький Вилли с его рождественским галстуком, дядя Вилли из деревни, что под Мейзоном, – и не мешало бы сводить его в парк, показать ему лебедей.

Алекс наклонился к Дафи и доверительно сообщил:

– Вилли у нас политик.

Черты Дафи изобразили вялое любопытство, но движение это быстро затерялось в обширной трясине, каковой было лицо Дафи в состоянии покоя.

– Угу, – продолжал Алекс, наклонившись еще ближе и кивнув на Вилли. Он политик. В Мейзон-Сити.

Голова м-ра Дафи повернулась на четверть оборота, а бледно-голубые глаза сфокусировались на Вилли как на очень удаленном предмете. Его поразило, конечно, не громкое название города. Но то, что Вилли вообще мог заниматься политикой, пусть даже в Мейзон-Сити, где свиньи, несомненно, чешутся о завалинку

почты, – этот факт представлял собой проблему и заслуживал некоторого внимания. Поэтому м-р Дафи обратил на Вилли внимание и решил проблему. Он решил ее, заключив, что никакой проблемы тут нет. Вилли не мог заниматься политикой. Ни в Мейзон-Сити, ни в каком другом месте. Алекс Майкл – лжец, и нет правды в речах его. У Вилли на лице написано, что он никогда не был и не будет политиком. И Дафи прочел это на его лице. Поэтому он сказал «ага» тоном, в котором звучала тяжеловесная ирония и недоверие.

Я не виню Дафи. Он стоял у порога тайны, где прахом рассыпаются наши расчеты, где река времени исчезает в песках вечности, где гибель формулы заключена в пробирке, где царят хаос и древняя ночь и сквозь сон мы слышим в эфире хохот. Но Дафи не знал этого, и он сказал «ага».

– Ага, – отозвался Алекс, но без иронии, – в Мейзон-Сити. Вилли окружной казначей. Точно, Вилли?

– Да, – ответил Вилли, – окружной казначей.

– Боже мой, – прошептал Дафи с видом человека, обнаружившего, что он строил на песке и якшался с манекенами.

– Ну да, – продолжал Алекс, – Вилли приехал сюда по делу. Скажи нет, Вилли?

Вилли кивнул:

– Насчет облигаций. Они хотят строить школу и выпускают облигации.

Алекс говорил правду. Вилли был тогда окружным казначеем и приехал в; город, чтобы договориться о выпуске облигаций на постройку школы. Облигации были выпущены, школа построена, и через двенадцать с лишним лет, когда большой черный «кадиллак» Хозяина проехал мимо этой школы, Рафинад от души нажал на газ, и мы понеслись все по тому же почти новому шоссе N_58.

С милю мы ехали молча, а потом Хозяин обернулся ко мне и сказал:

– Джек, запиши себе – разузнать насчет сына Малахии и убийства.

– Как его зовут? – спросил я.

– А шут его знает. Но он хороший парень.

– Да нет, Малахию.

– Малахия Уин, – сказал Хозяин.

Я вытащил записную книжку и записал это. И записал: «убийство».

– Узнай, на когда назначен суд, и пошли туда адвоката. Хорошего адвоката, в том смысле хорошего, чтобы сумел его вытащить и не очень заботился о своей славе. И передай, что пусть лучше не ленится.

– Альберт Ивенс, – сказал я, – он подходящий человек.

– Бриолином мажется, – сказал Хозяин. – Бриолином мажется, и башка прилизана, как бильярдный шар. Ты в своем уме? Найди такого, чтобы люди не думали, будто он поет по вечерам в кабаке.

– Ладно, – сказал я и записал: «в духе Эйба Линкольна». Я записывал не потому, что боялся забыть. Просто у меня была такая привычка. За шесть лет можно приобрести уйму привычек и исписать уйму черных книжечек; лучше всего отдавать их на сохранение в банк, потому что такие вещи не должны валяться где попало и потому что некоторые люди оценили бы их на вес золота, если бы им удалось их заполучить. Правда, им это не удавалось – я никогда не доходил до такой нищеты. Но я привык их беречь. Человек должен вынести из пучин и дебрей времени что-нибудь помимо изъеденной печени так почему бы не вынести черные книжечки? Черные книжечки спрятаны в банковских сейфах – в них дела и дни ваши, – и лежат они в уютной темноте маленьких ящичков, а огромные оси мира поскрипывают и поскрипывают.

– Найди его, – сказал Хозяин, – но сам держись в тени. Пошли кого-нибудь из своих приятелей. И подумай, кого послать.

– Понял, – ответил я, ибо я его понял.

Хозяин хотел уже вернуться к созерцанию шоссе и спидометра, но Дафи откашлялся и сказал:

– Хозяин.

– Ну?

– Вы знаете, кого он зарезал?

– Нет, – ответил Хозяин, собираясь отвернуться, – мне плевать кого хоть святую непорочную тетку апостола Павла.

М-р Дафи прочистил горло – в последние годы это означало, что его душит мокрота и одолевают мысли.