Вся правда, вся ложь
Шрифт:
– Психушка по тебе тоскует, – буркнул он, но удалился. Затяжная возня с колготками, которые снять все никак не удавалось, привела к тому, что мой полетевший в тартарары мир наконец вернулся. Только вот не было в нем ничего хорошего. Я лежала запрокинув голову и разглядывала потолок.
– Добро пожаловать в новую жизнь. Никто не обещал, что она будет лучше старой.
Я села в ванне, умылась и тяжко вздохнула. Голова слегка кружилась, то ли от бессонной ночи, то ли от безрадостных мыслей. Надо отсюда выметаться. Придерживаясь за края ванны, я выбралась на кафельный пол и потянулась за старым
– Ты последний человек, которого я хотела бы видеть в своей квартире, – сообщила я, проходя мимо.
– Ничего, потерпишь, – отозвался он.
Забилась в угол дивана и закрыла глаза. Берсеньев материализовался рядом с кружкой горячего молока, сунул мне ее в руку и сказал:
– Пей.
– Не мог бы ты свалить отсюда? – вежливо спросила я.
– От того, что ты подхватишь воспаление легких, жизнь лучше не станет.
С этим не поспоришь. Перестав обращать на него внимание, я пила молоко, а он устроился в кресле и принялся насвистывать.
– Ты откуда взялся? – поставив пустую кружку на пол и сообразив, что уходить он не торопится, задала я вопрос.
– Домработница забыла мой костюм забрать из химчистки. Вот я и решил от безделья за ним съездить. Прекрасное субботнее утро, солнышко светит, настроение почему-то гнусное… Вдруг вижу, сидит в сугробе моя дуреха и сопли размазывает. Да еще блажит на всю улицу. Хорошо, что мимо ехал я, а не менты. Сидела бы сейчас в каталажке, вот папуле-то радость.
– Благодарствую, Сергей Львович, – низко поклонилась я. – Или как тебя там…
– Чего в сугробе-то сидела, юродивая? Не утерпела и к Стасу подалась? А он послал тебя подальше? Или все-таки ты его?
– Он меня.
– Ну, для разнообразия можно и ему тебя послать.
Меня больше не трясло как в лихорадке, и мир вокруг выглядел привычным, но легче от этого не стало. Недавнее отупение сменила злость, хотелось разнести все вокруг, разбить, изуродовать, хохоча во все горло. Желательно, начав с себя. Но буйство Сергей Львович пресечет парой хороших затрещин.
– Иди сюда, – я приподнялась и ухватила Берсеньева за ремень брюк.
– Эй, полегче! – прикрикнул он. – Немытыми руками – и к самому святому.
– Я только что из ванной, и руки у меня чистые. Давай трахнемся.
– С чего вдруг? – хмыкнул он.
– Сегодня суббота.
– Не пойдет, – покачал он головой. – Думаешь, я не понимаю, чего тебя так плющит? Стасик тебя отшил, так ты решила, чем хуже, тем лучше? Трахнешься со мной, и дороги назад уже не будет?
– Не твое собачье дело.
– Мне-то это на хрена? – возмущенно спросил он.
– Придумай что-нибудь, – пожала я плечами.
– Ага. И думать нечего. Ты ж меня потом возненавидишь. И я лишусь, не буду говорить единственного друга, они мне на фиг не нужны, но дорогого моему сердцу существа.
– Собаки-компаньона?
– Точно. А с собачками я не трахаюсь.
– Тогда вали отсюда, надоел.
Я накрыла голову подушкой и почти тут же забыла о его существовании. Но Берсеньев тихо удалиться не пожелал, хоть я на это и рассчитывала. Стащил подушку
– Если ты с горя надумала удариться во все тяжкие, предупреждаю сразу: затея глупая. Будет только хуже. Поверь человеку, который на этом собаку съел. Душевные раны задорным траханьем не лечатся. Поутру муторно до отвращения. В основном к себе. Порочный путь, дорогая. – Сев рядом, он обнял меня за плечи, а я сказала:
– Не трогай меня. – Получилось испуганно.
– Ну, вот… то трахнуться предлагаешь, то шарахаешься. На тебя не угодишь. Повторяю в который раз: у меня к тебе сугубо платонические чувства. Связаться с такой, как ты, значит нажить геморрой на всю оставшуюся жизнь, чему твой Стасик яркий пример.
– Почему это? – спросила я, нахмурившись. Его слова, как ни странно, здорово задели.
– Потому… ну-ка, подвинься. – Он лег рядом, обнял меня, пристроив мою голову на своем плече. – Есть бабы, которые не отпускают, – продолжил с усмешкой. – Нарвешься на такую, и полный трындец. Куда ни беги, а в душе свербит и назад очень хочется, и сам понять не можешь, с чего такая глупость. Мужиков к таким, как ты, тянет, точно мух на сладкое, хоть и догадываются, что получат по самое не могу. Кто поумней, вовремя соскакивает. И только я, мудрый старый лис, рядом с тобой чувствую себя распрекрасно, потому что в свой капкан я уже угодил и тянет меня совсем в другую сторону. В общем, еще одна большая любовь мне не грозит, чему я рад безмерно. Теперь все ясно?
– Еще бы понять, что мне со своей большой любовью делать, – вздохнула я.
– А ничего с ней делать не надо, либо рассосется, либо все сложится. Короче, кончай отходные молитвы…
Он не успел договорить, дверь вдруг распахнулась, и я увидела Стаса. Он вошел, взглянул на нас и криво усмехнулся.
– Входная дверь, как всегда, открыта, а ты, милая, сумку в офисе забыла. – Он бросил сумку на подлокотник дивана.
– Да что ж за день сегодня, – простонал Берсеньев, выходя из ступора, я, в отличие от него, могла лишь беспомощно глаза таращить. Стас развернулся к выходу, а Берсеньев торопливо продолжил: – Эй, это братские объятия…
– Ну, так и продолжай в том же духе, кто ж мешает? – пожал Стас плечами и прикрыл за собой дверь.
Наконец начав соображать, я вскочила и бросилась за ним.
– Стас, подожди!
– Я приехал вернуть тебе сумку, – спокойно сказал он. – Только и всего…
– Это неправда… пожалуйста, давай поговорим.
– Все, что я хотел сказать, я уже сказал. Очень надеюсь, что на этом мы и закончим.
Он ушел, а я еще некоторое время таращилась на входную дверь. А потом побрела в комнату. Берсеньев сидел на диване, усмехнулся и сказал:
– Водки, поди, нет? Сбегать?
– Ненавижу тебя… – покачала я головой.
– За что? Кстати, я бы на твоем месте радовался: ревнует, значит, любит. Если не будешь валять дурака, ваша затяжная Санта-Барбара закончится счастливым браком, с кучей детишек и милыми семейными праздниками.
– Убирайся отсюда!.. – заорала я, подхватила вазу и запустила ею в Берсеньева, он ловко увернулся. А я принялась хватать все, что попадало под руку, и швырять в стены. Берсеньев наблюдал за этим с философским спокойствием.