Вся жизнь и один день
Шрифт:
«Что же это?» — удивленно подумал он, корчась в холодной воде от боли. Но река была спокойна, она приняла содержимое человеческого желудка как нечто совсем естественное, даже щедрое: подарок рыбам… Через минуту Семенова отпустило, и он, обессиленный, затих. «Не победила ты меня, однако, — еле прошептал он посиневшими губами. — Больное сердце не в счет!»
«Ну, как, Петрович, — отбываете? — услышал он голоса своих друзей-вертолетчиков. — Не соскучились у нас на Вангыре?» — вместе с тем были это голоса вовсе не вертолетчиков, а тех самых, которые всю жизнь незримо опекали его: пускали куда-нибудь или — наоборот — не пускали: «Отбываете?» — «Отбываю!» — покорно пробормотал он и подумал: «А вдруг не пустят?» — «Охота назад?» — «Охота», — хотел он сказать, но уже не мог. «Ну, ничего, бывайте! За вами, правда, должок: портрет обещали да картину… но мы еще встретимся, отдадите!» — Семенов судорожно кивнул…
Он опять увидел себя кудрявым маленьким мальчиком на руках у мамы — они идут под Москвой на даче — сквозь сосны светит солнце, и невдалеке пасется табун — Семенов хорошо видит за деревьями кивающих коней…
— Мой маленький! — говорит мама ласково. — Малыш мой! Животик у тебя разболелся.
Она поцеловала его.
«Живот у меня болит, это правда», — еще раз подумал Семенов.
Он почувствовал себя очень маленьким… беспомощным…
— Мамм-ма, — косноязычно пробормотал Семенов и бессознательно заплакал.
— Ну, что ты! Не надо. Ты же у меня мужчина…
А спиннинг Семенова сумасшедше прыгал по волнам Вангыра: обезумевшая от боли и страха семга тащила его вдаль — и волны тащили его вдаль — он то нырял, то выныривал тонким кончиком — катушка на его погруженном комле разматывалась в быстротекущей воде. Семга почувствовала ослабевшую леску — нырнула в глубину — и стала тереться раскрытой пастью о камни на дне реки… А спиннинг плыл все дальше, дальше, прыгая, ныряя, пока тоже не застрял где-то между камней порога.
Художник Семенов лежал в реке — голова под водой — и уже ни о чем не думал, не вспоминал. Сердце его, разорвавшись, остановилось, мозг — овеваемый ледяными струями — быстро остывал. В нем еще мерцали незавершенные картины прошлого — как в старой, рвущейся киноленте, — но никто уже не мог ни разобрать, ни осознать их. И не было там уже ни чистых белил, ни ярких цветов — через мгновение и это потухло, и ничего, мучившего его всю жизнь, не осталось. Весь его мир исчез.
И тут подплыли к человеческой голове золотистые рыбки — тальма, малек семги, — стали тыкаться в посиневшие губы, в небритые седые щеки, в белую бороду, в нос, и одна — осмелев — даже заплыла в открытый рот, жадно глотая смешанную с кровью мутную воду.
Швейцарские замечательные часы на откинутой в воде руке Семенова все еще шли: большая и маленькая стрелки показывали 19 часов 10 минут, а красная секундная весело скакала, не останавливаясь, — вперед, к следующему дню.
Темнота вокруг сгустилась, и река заревела сильней — это вода все выше поднималась в ней после ливня в горах. Но ни камней, ни желтой пены уже не было видно. Небо и река, разделенные черными горами, светились одинаковым тусклым блеском, и непонятно было — где ревет? — то ли вверху, то ли внизу…
И кто теперь скажет: зачем он приходил сюда, на эту землю? Но на это могут ответить только те, кто его любили…