Вся жизнь и один день
Шрифт:
— Отольем, конечно… вот — как Петрович скажет…
— Отливайте! — махнул рукой Семенов.
Бичи сгрудились у костра, колдуя над котелком: Молодой отливал воду в угли — они шипели, брызгая пеплом, — Седой ворошил их палкой, чтобы потом установить котелок, Великан же заваривал: он сначала высыпал всю пачку чая себе на ладонь — словно в глубокую тарелку, бросив пустую пачку в угли, — она сразу съежилась, вспыхнув пламенем, — потом ухнул весь чай в котелок и снова аккуратно пристроил его на углях. Молодой бич, порывшись в чемодане, принес кружки.
— Вот сахар, — сказал Семенов; он тоже принес из палатки
— Сахар необязателен, — сказал Молодой. — Лучше даже без.
— Кто как, а я от сахару не откажусь! — захихикал Старый, которого недавно старуха выгнала: привык, видать, дома к сахару.
— Берите, берите! — раскрыл белый полотняный мешочек Семенов.
— Готово! — значительно пробасил Великан.
Это закипел в котелке чай, поднявшись бурой пеной до самых краев. Великан схватил котелок голой лапой, поставил рядом, на чистую траву, подальше от костра.
— Минуточку! — сказал Семенов.
Он тут же появился снова, торжественно неся в одной руке пол-литра, а в другой — четыре тушки только что посоленного хариуса.
— Петрович! — вскочил Седой, картинно всплеснув руками. — Я ж говорил — Человек! Ну, что ты будешь с ним делать!
Он умилялся.
— Напрасно вы это! — неожиданно сказал Молодой бич. — Вам еще пригодится, а нам хватит. Вам еще долго тут сидеть, а мы скоро в Кожиме будем. Дня через три.
— Может, и впрямь не надо, Петрович? — спросил Великан. — Лучше спрячь. Простынешь — пригодится, — он вдруг перешел с Семеновым на «ты».
— Нет уж! — заупрямился Семенов. — Вы меня чифирьком, а я вас — водочкой! На расставанье! Хоп? Под малосол?
— Так чай-то тоже ваш! — восхитился Старый бич. — И хариус! Вот чудак-человек!
— Ты, старик, язычок придержи! — осадил его Молодой. — Спасибо вам, Петрович! Хотя не в коня корм… Ну, сядем… садитесь все… Хоп так хоп!
Все уселись на корточках вокруг котелка, по лицам бичей разлилась блаженная радость закоренелых пьяниц.
Разлили водку по кружкам — выпили — потом зачерпнули — запили… стали хариусом закусывать.
— Хорошо! — крякнув, сказал Молодой. — Чувствуете, Петрович?
— Чувствую, — сказал Семенов.
— Ну, вы, ребята, попивайте да меня слушайте! — вдруг важно сказал Великан. — Хочу я тоже Петровичу кое-что рассказать… Вы-то все говорили, а я молчал… Согласен, Петрович?
Он прочно перешел на «ты».
— С превеликим удовольствием! — воскликнул Семенов.
— Так слушай…
— Расскажу я тебе об одной женщине, Петрович, с которой я жил в Кожиме… была у меня с ней история. Звали эту женщину Вера Соколова. Красавица, каких я сроду не видал. А пела как! — артистка, да и только: в Москве таких не сыщешь. Все песни наизусть знала… Но дикая и пьяница.
Жил я тогда и работал круглый год в Кожиме. Это я сейчас временно тут в горах бичую, потому что жить негде. Все из-за Верки! А тогда я в Кожиме работал, шофером. И купил я себе дом — стоит в Кожиме, но весь разваленный. Бульдозер подогнали — и сломали. Опять же из-за Верки…
А в ту весну купил я себе дом и в больницу попал. В больнице я с Веркой и познакомился. Пела она там в коридоре. Все нянечки собирались, все больные — ее
Дом у меня был замечательный, большой — пять комнат! И кухня, и кладовочка, и сени. И обстановку я купил: в каждую комнату кровать поставил, и столы, и шифоньеры эти разные, и посуду — ножи, вилки, — в общем, все было! Ладом можно было жить.
Была эта Верка офицерской женой, муж у нее полковником был. И сейчас еще где-то в России живет, и двое сыновей у них тоже было. Но муж ее выгнал, потому что по кочкам она пошла…
— Как это по кочкам? — удивился Семенов.
— По кочкам-то? — с готовностью, перебивая друг друга, откликнулись бичи. — Не знаете? Это значит: не блюла она себя… По мужикам стала бегать… В общем, извините за выражение — того…
— Как муж ее выгнал, приехала она к сестре в Инту — это рядом здесь, — продолжал Великан. — Вещей навезла кучу — уж вещи у нее были — что надо! Это правда. Платья разные, шубы — всего хватало. Ну, я ей сразу сказал: «Мне твои вещи не нужны! Носи! Я зарабатываю. И не работай — мне ты нужна, а не деньги. Живи! Дом есть, обстановка… Когда надо, в баню сходим, пол-литра возьмем, поужинаем — чего еще надо? Живи, говорю, Верка, но себя блюди…» Так нет же!
Перво-наперво, так это она по дому ни черта не делала: лежит круглые сутки! Я на работу уйду, приду вечером: посуда не помыта, ничего не сготовлено… и она пьяная. Я сначала ей все деньги давал — на хозяйство, — ну, а потом не стал доверять. Ведь все пропьет! Не даю ей деньги, а она все равно пьяная! Достанет!
Дальше — хуже. Мужиков стала водить. Прихожу домой: они за столом сидят, а она пьяная на кровати лежит… Ну, разгоню я их всех, ей по ушам.
Я с ней сначала долго по-хорошему говорил. Мол, живи, Верка! Чтоб легче было не пить — на работу устройся. «Ладно, — говорит. — Можно и на работу… Да кто меня возьмет, на работу-то? Меня ж тут все знают». Ее я правда — в Кожиме все знали. Да и не только в Кожиме — в Инте тоже. Все у нее в кармане были. Присылали за ей машины. Она выйдет этак вот сядет — и тары-бары… Говорить-то она мастер была! Красивая очень была! Другой такой красавицы я в жизни не видал! И — пела! Одно слово: артистка.
Я ей говорю: «На работу тебя устрою!» Это я могу. В Кожиме ведь меня все уважают, как хорошего работника. Ну, сходил я к одному, к другому… В детсаде сказал директор: «Возьму ее бухгалтером». Так не идет она! Все пьяная дома валяется. Не хочет работать.
Один раз прихожу домой: шифоньер побит, посуда на полу валяется, рама в окне выбита — сама на кровати лежит. Поллитры на столе, закуска — опять мужики были… Я ей говорю: «Верка! Что же ты смотрела? Посуду-то они побили! Шифоньер сломали!» А она: «А мое какое дело? Сам смотри!» — «Да как же я смотреть-то буду, — отвечаю, — когда я на работе?» А она смеется! Поет! Ну, а как она запоет — так я сразу ее жалею… Потому что… потому что пела она действительно! Песни — все что ни на есть — наизусть знала… которые по радио передают.