Вся жизнь и один день

Сидя в летящем над Уралом вертолете, он почему-то подумал о смерти: будто лежит он мертвый в ледяной реке, а из чащи за ним медведь подглядывает… чепуха какая-то! Ведь не умирать он летел,

а отдыхать — ловить рыбу, рисовать, спать в палатке… Он улыбнулся и опять — мысленно — увидел своих коней на лугу — высокая трава в цветах перекатывается волнами — жара — поют кузнечики — кони невдалеке кланяются тонкими головами — взмахивают хвостами — он — Семенов — маленький мальчик — лежит в траве на спине — раскинув руки — смотрит в белые бегущие облака… В детстве жили они под Москвой на даче, и он часто бегал в колхозный табун: носил пастухам выдаваемые матерью хлеб, колбасу и трешки на водку, а за это учился ездить верхом, купал высоких коней в реке, сидел в ночном у костра… Вот уже полвека прошло, а он все еще видит это, когда ему хорошо на душе… Семенов опять посмотрел в иллюминатор вертолета: внизу громоздились горы, лысые верхушки почти на одном с ним уровне. Когда вертолет накренялся, громады гор падали, казалось: вот-вот раздавят… Внизу — у поросших тайгой подножий — петляла зажатая подножьями гор голубая река Вангыр — цель полета. Она начиналась неподалеку отсюда, в цирках Приполярного Урала, и текла на запад, чтобы влиться на равнине в более широкую реку Печору, которая впадает в Ледовитый океан. Там — на равнине — тундра, однообразие… А здесь узкие берега горного Вангыра, то ярко-зеленые в траве, то космато-темные от подступивших елей и пихт, то ядовито-рыжие в болотах, то ярко-желтые от песка и серые от камней. Голубая полоса реки перехвачена белыми, зубчатыми бантиками порогов: пена воды. Отсюда — с высоты — пороги казались застывшими и немыми, но не было в них ничего таинственного. Ночью же — в тайге на берегу реки — рев невидимых порогов часто пугал Семенова. Да что там рев порогов! — мало ли пугали его по ночам своими криками выпь и филины. Даже камни — падая с гор. Звук был для него загадочнее света. Не потому ли, что он — художник — всегда занимался только великой троицей: свет — тень — цвет, в которой главным был свет. Ему, правда, удавалось иногда передать и движение, но никогда — звук…

Сейчас этот всепоглощающий звук — рев вертолета — был вовсе не загадочным, а ясным и надоевшим до нестерпимости — даже уши заложило — а мелькавший снаружи мир был все еще как немое кино.

Вертолет «МИ-8» заходил на второй круг: выбирал место, где бы сесть. Было шесть часов утра, солнце над верхушками гор только еще взошло, еще цеплялись кое-где за лохматые таежные склоны клочья ночного тумана. Река, где над ней кружил вертолет, выбегала здесь из тайги на свидание с цветущей поляной: все время убегая от поляны, река ни на миг с ней не разлучалась. С трех сторон поляну ограничивали горы, с четвертой стороны была река, а за ней низкие холмы и открытое небо, откуда прилетел вертолет. Лысые вершины гор смотрели на прилетевший вертолет презрительно, как смотрят осенью на всех мух и комаров.

Летчики нацелили машину на середину поляны, и вертолет стал снижаться на нее как-то боком, словно боялся там чего-то невидимого. Единственный пассажир в брюхе «МИ-8» — художник Семенов — прильнул коричневым носом и короткой белой бородой к стеклу иллюминатора. Он тоже заметил, как нехотя снижается ревущий вертолет. Это на мгновение удивило его. «Может, от ветра», — подумал он. За круглым желтым стеклом мелькали темные лиственницы, светлые березы, берег реки, мокрые — блестевшие на солнце — валуны в белой пене порогов. Все это быстро увеличивалось в размерах, приближалось, убегая назад. И все еще не было иных звуков, кроме рева вертолета.

Внизу, на трепетавшей в ветре поляне, было пусто.

Он опять услышал этот мир, когда вертолет коснулся колесами земли, и заглох двигатель, и когда Семенов спрыгнул из вертолетного брюха в траву. Он услышал голос реки, и птичий

щебет, и лепет берез, стоявших неподалеку, на кромке берега, и даже звон ручья, впадавшего под ними в реку. Но главным все же был голос горной реки. Он давно знал его и любил.

Он сделал несколько шагов — от вертолета к реке — по густой траве, доходившей ему до колен, — она еще не распрямилась, придавленная вертолетным ветром. Он погладил, нагнувшись, ее спутанные склоненные стебли: руке сразу стало мокро и холодно. Он провел рукой по лицу и так стоял — коренастый, с широкими, тяжелыми плечами, в защитной рыбацкой робе, в кирзовых сапогах, утонувших в траве. Ногам в заиндевелых корнях травы было прохладно, а лицу — на солнце — уже становилось тепло. Волосы, короткая борода и усы Семенова были совсем белыми, словно и на них иней лежал или даже снег, а лицо коричневое от постоянного давнишнего загара. Бледно-голубые глаза прищурились в сети морщинок.

Он смотрел на залитые солнцем горы и редкие облака, цеплявшиеся за лысые верхушки, на пеструю от цветов поляну, на голубую воду с гребнями пены, на блестящие в осенних лучах валуны. Он радовался бесконечно! «Хоп! — сказал он сам себе. — Наконец-то я здесь».

Словечко «хоп» было одним из его любимых. Оно осталось с ним навсегда после Узбекистана. По-узбекски это значит: хорошо, ладно, так и быть, или просто вздох удовлетворения. Он любил это слово за его благожелательную многозначность…

И вдруг он услышал в шуме реки тот самый московский телефонный звонок! Вчера, когда он укладывал рюкзаки, раздался вдруг этот неожиданный звонок, всколыхнувший далекое прошлое.

— Петя, узнаешь меня? — услышал он в трубке женский голос.

Этот голос сразу показался ему странно знакомым, хотя он не слышал его уже лет тридцать, — да, ровно тридцать лет!

— Кто говорит? — спросил он неуверенно.

Он еще не решил — узнавать ему этот голос или нет…

— Неужели не узнаешь — это же я!

Она была уверена, что он не может не узнать, — и он узнал ее — натурщицу Монну-Лиду, как он прозвал ее в шутку, позировавшую в Самаркандском художественном училище, где он тогда учился. Героиня юношеского романа… Ему стало не по себе — он не любил теней своего прошлого, — да и это «ты» покоробило его… Этого еще не хватало! Он женат, у него дети…

— Ах, это вы, — сказал он наигранно-равнодушно. — Чем могу служить?

— Не «вы», а «ты», — сказала она с горьким упреком. — Как ты там, Петя, хотелось бы тебя повидать.

— Я ничего, вашими молитвами, — не сдавал он позиций. — Инфаркт недавно перенес… знаете такое слово?

— Почему же не знаю? — обиделась она. — Тоже грамотная…

— А вы как поживаете? — перебил он.

— Я ничего, пока держусь… Сына вот вырастила и дочку, в институт уже ходят.

«И на кой черт мне это все?» — с раздражением подумал Семенов.

— Откуда вы узнали мой телефон? — спросил он, чувствуя, что это «вы» все-таки не к месту, но не мог, вернее — не хотел иначе.

— Купила о тебе книгу, с твоими картинками, — сказала она. — Сперва сомневалась — ты ли, а потом увидела в ней твой портрет и узнала… разревелась я, Петя… читаю книгу и реву… муж спрашивает: «Чего ревешь то?» — показала твой портрет — он узнал… Помнишь его?

— Нет, — соврал Семенов.

— А он тебя помнит! — опять упрекнула она.

«Ну, это уж вовсе бестактно!» — разозлился Семенов. Он не знал, что ответить. Помолчали. Семенов услышал в трубке тихие всхлипывания.

— Мне сказали, — услышал он, — мне сказали, что ты был в Самарканде, разыскивал меня…

— Да, я был там в прошлом году, в командировке… Откуда ты узнала?

— Люди сказали… ты меня разыскивал… правда?

— Я тебя не разыскивал, — ответил он жестко, вдруг сбившись на «ты». — Просто в командировке был… в Самарканде, и в Караганде тоже… Телефон-то мой вы как узнали? — он опять перешел на «вы».

— В Союзе художников… Повидаться бы надо, Петя… Я ведь тоже в Москве живу.

— Улетаю я, — сухо сказал Семенов. — И вообще: незачем нам встречаться. У вас своя жизнь, у меня своя… Все давно в прошлом.