Вся жизнь и один день
Шрифт:
Год уже, как он выписался из больницы, а ему все казалось, что это было вчера…
Он считал, что попал туда случайно, из-за этих перестраховщиков в поликлинике. Его поликлиника была особая, ведомственная — прикреплены к ней были художники, аппаратчики Союза, да еще кое-какие товарищи из смежных организаций. Врачи, конечно, тоже особенные были. Но не в смысле медицинских знаний — как это ни странно! — а в смысле знания всех хитросплетений жизни пациентов, особенно знаменитых, ибо знаменитые всегда на виду. Об
Семенов стал опять надувать матрац…
Приходит он, например, к невропатологу со странной фамилией Вальдшнеп (он же и психиатр), а тот говорит:
— Добрый день, милейший Петя (все врачи там были нежнейшими друзьями больных)! Садись! Знаешь — я опять себя плохо чувствую!
— Что с вами? — участливо спрашивает Семенов.
— Голова просто разламывается! Всю ночь новую поэму Иваненки переписывал… чудо, что за вещь! Нигде не напечатана! И не будет!
— Это… (Семенов называет поэму.) Так она же выходит!
— Не выходит! — важно парирует доктор. — И никогда не выйдет, уверяю вас!
(Потом она, конечно, вышла, и ее вскоре забыли.)
— А последний рассказ Юрия Карпова читали? — продолжает доктор Вальдшнеп и переходит на шепот: — Страшно!
— Неужели?
— Уверяю вас! Мрак души человеческой! Куда там Достоевскому!
— Гений! — шепчет Вальдшнеп. — Ну, а вы, Петенька, чем обрадуете нас на следующей выставке?
— Да так… — уклончиво отвечает Семенов. — Пишу.
— Я тоже пишу, — вздыхает доктор.
В его вздохе усталость и многозначительность.
— Роман? — вежливо интересуется Семенов.
— Что вы! Картины я сейчас пишу! Живопись. Меня последнее время все тянет к холсту, и я пишу, пишу, пишу — словно кто водит моей рукой! Но вот что странно: последнюю картину вчера закончил, поставил сушить, забыл — я всегда так делаю, а вы? — поставил, забыл, сегодня смотрю: непонятно что-то! Не могу понять, что, собственно, выразил! Так смотрел — эдак: никак не уразумею… Тогда я ее случайно вверх ногами перевернул — убрать хотел, — и все ясно стало! — доктор просиял. — Вы понимаете? Все встало на место! Гениальная картина…
— И о чем же она, позвольте спросить?
— О, на это трудно ответить! Невозможно! Ведь это не литература, не какое-нибудь там «Иван Грозный убивает своего сына»! Это живопись! Вы меня, Петя, понимаете! — торжествующе заканчивает он и тут же добавляет, без всякой связи: — Вот тоска по вечерам еще мучает… У вас бывает, Петя, передвечерняя тоска?
«Странные все-таки у нас взаимоотношения! — подумал Семенов, кончив надувать матрац. — Я его уже пять лет Юрием Ивановичем величаю, а он меня — известного художника — Петей! И ведь младше меня на два года!»
Опустив матрац на брезентовый пол палатки, Семенов
— Так бывает у вас тоска, Петя? — переспрашивает доктор.
— Бывает, — успокоительно кивает Семенов. — Это бывает…
— Тоска страшная, передвечерняя… отчего бы, а?
— Раздавили бутылочку на сон грядущий? — подмигивает Семенов.
— Что вы, Петя! — важно удивляется врач. — Не пью. Уже десять лет.
— О живописи думали? — в свою очередь важно, таинственно шепчет Семенов. — О потоке сознания в цвете?
— Думал!
— Об ассоциациях, связанных с обилием информации двадцатого века? И опять же в цвете?
— Думал! — радуется врач. — Откуда вы знаете?
— Вот то-то и оно! — загадочно говорит Семенов.
— Что — оно? — пугается врач.
— А то, мой друг, что в слишком сложное время живем! Обилие информации захлестывает нас! Все эти картины, романы, поэмы! И телевизор! Отсюда и тоска…
— То есть — как?
— А так! Всякое может быть…
— Боже мой! Боже мой! — Вальдшнеп охватывает голову короткими ручками, в одной зажат медицинский молоточек. — В какие времена мы живем!
— Времена вовсе уж не такие, — успокаивает его Семенов. — Бывали посложней. Так что не волнуйтесь. И запомните: волноваться надо только до тех пор, пока в этом есть смысл!
Невропатолог-психиатр совершенно убит последним доводом Семенова.
— Волноваться только до тех пор, пока есть смысл? — медленно повторяет он слова Семенова.
— Именно.
— Но… но как узнать: когда кончается смысл?
— А когда уже все пропало! Когда конец — понимаете?
— Понимаю, — в страхе шепчет бедный доктор.
— Ну, мне пора, — встает Семенов. — Поговорим в другой раз…
— Но что же мы напишем вам в истории болезни, Петенька? — спохватывается врач.
— А все слава богу… Так и пишите: слава богу!
— Ну, спасибо вам, Петенька! — Вальдшнеп искренне трясет руку Семенова. — Спасибо за все! С вами, знаете, как-то легче… как-то ясней все… хотя эту мысль — насчет волнения — еще надо бы прояснить… так что заходите! Вскорости же, ладно? Можете даже без записи, я вас без очереди приму! Очень прошу!
— Надо чайку попить, — сказал сам себе Семенов. — Схожу-ка я по воду.
Это выражение — «по воду» — он заимствовал у хохлов, с которыми жил во время войны в казахском колхозе. «За водой пойдешь — не воротишься!» — вспомнил он украинскую поговорку. Над ним там всегда жестоко смеялись, когда он говорил «за водой».
— Схожу-ка я по воду, — с наслаждением, вслух повторил он, вылезая из палатки; и опять повторил: — Надо чайку выпить.
В этом громком говорении вслух было наслаждение долгожданным одиночеством. Наслаждение усталого от жизни и работы человека, разрешившего себе этот отдых с задумчивыми разговорами — с самим собой и вслух.