Вся жизнь и один день
Шрифт:
Вчера жена и дети провожали его на московском аэродроме «Быково»: страдали, что остаются. Непременно надо взять их с собой на Север, пусть хариуса половят. Жаль, что маленькие еще, женился он поздно. Сейчас — жить и жить! Лет до восьмидесяти дотянуть надо.
— Спасибо тебе, судьба! — сказал он вдруг громко, вскочив на камень и театрально поклонившись воображаемой судьбе. — Благодарю тебя за все прошедшее!
Он еще раз поклонился — ему нравилось это кривлянье. Смешно было смотреть на кланяющегося в тайге одинокого человека. Но кто мог смотреть сейчас на него в этой глуши? Медведь? Сколько смешного теряем мы оттого, что
Но сейчас-то нет ничего грустного — все прекрасно!
— И за все грядущее благодарю тебя тоже! — крикнул он, в третий раз поклонившись, артистично отставив в правой руке воображаемую шляпу, расшаркиваясь на каменной груди…
Семенов вдруг почувствовал кощунство последнего поклона — скромно слез с камня и, посерьезнев, шагнул к палатке.
Палатка встала возле впадающего в Вангыр ручья, который в меру своих сил подпевал реке. Он тек с ледника ближней горы, был чистым и холодным, с очень вкусной водой. Возле впадения в Вангыр его журчание и клекот тонули в речном голосе, но отойдешь по нему вверх — ручей опять пел соло и хорошо слышен был в траве под деревьями. Возле палатки — куда вернулся Семенов — голос ручья опять пропадал за шумом реки…
Если стоять к палатке спиной, а лицом к реке, то справа сразу же начиналась тайга — темными елями и лиственницами, — убегая без просвета вверх по течению реки.
Слева же — за ручьем — высились пять берез. Две стояли полу-в-воде, уже немолодые, рослые, а три повыше на берегу, и были они помоложе и пониже ростом. Все вместе образовывали они одну оживленную, вечно лопотавшую листочками семью. Некоторые листики на них уже пожелтели: под порывами ветра они срывались с ветвей и падали в воду, уносимые течением. Под березами разрослись кусты краснотала и высокая сочная трава — густо-зеленая, — и в ней яркими пятнами лиловые цветы татарника, желтые клубни болотных кувшинок и розовые высокие свечи иван-чая. Еще рос тут же лиловатый львиный зев.
За семьей берез еще продолжалась поляна, а потом опять начиналась тайга, но не прямо от воды, а отступя немного за нешироким береговым обрывом, спускавшимся к реке поросшими мохом камнями. По верхнему краю обрыва опять выстроились широким полукругом березы с кудрявыми светлыми кронами, стволы их белели, как живой частокол, отгораживавший от реки темную таежную глухомань.
Далее вниз — в конце этого длинного полукруглого частокола — торчали над берегом высокие серые скалы, и река, оттолкнувшись от них, заворачивала вправо — ревела там, спотыкаясь об огромный, отколовшийся от скал камень посередине течения. Поворот этот хорошо виден был из палатки. Семенов знал, что там семужное место.
Противоположный берег начинался напротив впадения ручья круглыми разноцветными валунами, затем полого переходил галечной россыпью в кустарники, затем в лес по верблюжьим спинам холмов и кончался на переходе в небо острыми, четко вырезанными кончиками елей. Заросшие елями пологие холмы тянулись по правому берегу без видимого конца в обе стороны течения. За этими холмами и была Печора, откуда прилетел вертолетом Семенов.
Прямо напротив палатки шумел между камней широкий перекат с каменным островом посередине, делившим течение на два рукава. Здесь можно было перейти речку вброд.
С тыла на палатку смотрели горы, отроги Уральского хребта. Подножья гор тонули в тайге. Только вокруг палатки тайга расступилась, дав место широкой поляне, на которой и приземлился вертолет. Ручей пересекал поляну поперек — выбегая из тайги и впадая в речку. Поляна весело зеленела космами травы, пестрела цветами. В середине ее присели на корточки кусты багульника с отцветающими бело-желтыми цветами, еще распространявшими в осеннем воздухе свой дурманящий запах. Почва поляны была сухая и ровная. Только в устье ручья, под пятью березами, было топко и мокро.
«Здорово ребята палатку поставили! — подумал Семенов, залезая в нее. — Ни одной морщинки в брезенте!»
Он тщательно закрыл за собой входную полость, обшитую марлей — от комаров. Идеально натянутые потолок и стены брезентового домика светились теплой зеленью от солнечных лучей и уже заметно нагрелись от них. Маленькое марлевое окошко в противоположной от входа стене пропускало мало воздуха, и оттого было душновато. На сетке окна сидели снаружи три комара.
— Сидите, сидите! — ехидно сказал Семенов. — Сюда вам не забраться! А проникнете входом — все равно убью!
Но комаров сейчас, в начале августа, было мало: последние. «Настолько мало их, — подумал Семенов, — что с ними даже можно разговаривать… Поговори-ка с ними в июле, когда их миллионы!»
«Ночью-то здесь хорошо будет, тепло, — Семенов сидел по-узбекски, скрестив ноги, развязывал набитый барахлом рюкзак, стараясь не задевать головой за косой потолок палатки. — Высплюсь ночью от души!»
Семенов отвязал от рюкзака свернутый жгутом спальный мешок, сунул руку в рюкзак и вытащил лежавший поверх всего надувной матрац. Уложено все было с умом, не первый раз ездил в тайгу.
Развернув резиновый матрац, он стал надувать его, глубоко набирая в легкие воздух.
Вещей у него было, как всегда, много: два набитых доверху рюкзака, алюминиевый кан и брезентовый чехол со спиннингами. Возил он сюда, как правило, всегда более шестидесяти килограммов, за что приходилось, конечно, доплачивать в самолете. Но сейчас оставшиеся снаружи рюкзак и кан были уже полупустыми: в них Семенов привозил подарки летчикам — апельсины, шоколадные конфеты, колбасу салями — это женам, а мужикам — голландское пиво в банках, виски «Белая лошадь», сигареты. Все было уже роздано. В рюкзаке остался только этюдник с акварелью, три блока бумаги, кисти да кое-какие продукты, взятые Семеновым для себя. А в кане осталась только соль на дне, завернутая в мешковину. К сроку все это должно заполниться: в кан должны лечь рядками просоленные и обезглавленные тушки хариусов, а в продуктовый рюкзак — малосольная семга… Но — ни пуха ни пера! К черту! Вот именно…
Надувая матрац, Семенов вдруг почувствовал привычную боль в груди — словно кто-то сжимал ему ребра. Боль эта почему-то отдавалась в локти… Противно: несчастный матрац надуть — и то трудно!.
Семенов достал из нагрудного кармана стеклянную колбочку с нитроглицерином, выкатил на ладонь три белых зернышка, закинул их под язык — надо было переждать немного, прежде чем дальше надувать…
…И опять зазвенел звонок в тишине палатки — настойчиво, требовательно, — и он увидел ее лицо с телефонной трубкой в руке… не сегодняшнюю ее он увидел, а ту, далекую, девятнадцатилетнюю, какой она была в Самарканде его юности. «Сейчас, наверное, седая старуха, как и я — старик, — подумал он. — Ну, ладно! Какого черта!»