Вся жизнь как подарок судьбы
Шрифт:
К охоте «по перу» отец пристрастился с молодости, держал подружейных собак, был специалистом по их «прихаживанию» (дрессировке). И вот один из его рассказов, с которого фактически началось моё воспитание:
– До войны я как-то сидел с подсадной уткой на реке Лух. Охота открывалась на следующий день с утра. Сделал скрадок, спустил на воду утку, к ней сразу же упал селезень. Покрутился, улетел, прилетел другой, потом ещё один. Тишина, вокруг ни души. Уверенный, что никого рядом нет, я согрешил: взял селезня одним выстрелом, сварил и стал ждать утра. Чуть забрезжило, и такая поднялась вокруг стрельба! Значит, люди-то здесь с вечера тоже сидели. Я от стыда готов был провалиться сквозь землю. И этого стыда, Коля, мне хватило на всю жизнь.
К моему 12-летию
– Негодяй! Право, негодяй!
Сунул мне птицу в руки и после долго не хотел со мной разговаривать. Оказалось, я убил чирушку – самочку. А была весна. И я этот урок пронёс тоже через всю свою жизнь.
И ещё рассказ отца. После революционной ликвидации НЭПа, когда не хватало настоящих специалистов, он побывал даже аптекарем-продавцом. Из тогдашней его жизни мне, уже повзрослевшему, отец рассказал об одном очень забавном случае. Он, кстати, обладал хорошим, добрым юмором.
– Не помню, говорил ли тебе, что временно побывал даже настоящим аптекарем. На улице Красноармейской у хозяина-еврея тогда отобрали аптеку, и нас двоих: меня продавцом, Ваську, после двухмесячных курсов, провизором – направили в неё работать. Стою я как-то за прилавком, Василий за перегородкой занимается своими порошками. Заходит, вижу, культурный человек. Остановился у двери, помню, поправил галстук и тихо спрашивает: «Скажите, у вас презервативы третьего размера есть?» Вот сволочь, думаю, знает, гад, какие мы здесь «профессионалы», специально зашёл, чтобы поиздеваться. Но спокойно ему говорю: «Вы знаете, вчера ящики с презервативами мы нечаянно уронили на пол, и весь товар перепутался. Презервативы сейчас продаём с примеркой; зайдите, пожалуйста, за перегородку, отберите сколько надо». Он посмотрел на меня, опять потрогал галстук: «Спасибо!» И вышел, а Васька за перегородкой упал со стула и долго потом, всхлипывая, катался по полу. А я ведь и правда до сих пор не знаю, действительно ли они имеют размеры.
Потом эту историю я неоднократно пересказывал знакомым и однажды услышал: «Не ври, я этот анекдот уже знаю». Так что одесситы могли уже записать его в свой актив. Тем не менее это не анекдот, а подлинный случай из жизни моего отца.
Помнить отца я начал с поры перед самым началом войны. В нашем садике, очевидно, принадлежавшем Госбанку, он исполнял обязанности шофёра. Вот оттуда и блат, по которому я, сестра Лида и двоюродный брат Юрка оказались именно в этом, лучшем садике города. Уже военным летом нас, детей, успели вывезти в лес на дачу. На фронт отец ушёл в сентябре. Однажды после войны активисты на День Победы принесли ему подарок – флакон одеколона: «Дедушка, это вам подарок как фронтовику!» – «За что? Я же не воевал, я только снаряды возил». Он действительно все четыре года, следуя сразу за передовыми частями, подвозил им боеприпасы. Вдрызг разбомбили две его машины, но отец за войну не получил ни одного ранения. Чем он отличался и что быстро заметили сослуживцы и офицеры: въезжая в только что отбитый город, отец сразу отыскивал аптеку. Латинские названия спиртовых настоек он знал с детства, и потому в его машине почти всегда имелся их лекарственный запас. Так к отцу, уже на войне, быстро прилипло второе имя – Аптекарь, а за лекарством, иногда за советом по возможности его приёма, нередко обращались офицеры. Эти же его фармпознания, в конце концов, лишили солдата Герасимова повышения в армейском звании.
В своих рассказах отец часто и тепло вспоминал офицера-особиста, уроженца города Вичуги майора Смирнова. Между ними за время войны сложились очень добрые отношения. Как-то, когда исход войны был уже близок, у них состоялся такой разговор:
– Товарищ майор, скоро конец войны. Приду домой, на погонах ни одной лычки, никто и не поверит, что я был на фронте.
– Будет тебе лычка, солдат Герасимов!
Через какое-то время:
– Герасимов, почему ты без лычки? Представление я готовил, ты уже должен быть ефрейтором.
– Так, товарищ майор, я уже готовился её пришить, но, как на грех, опять нашёл очень хорошую немецкую аптеку, меня, естественно, засекли и…
До конца войны были ещё два представления на «лычки», но домой отец так и вернулся рядовым. Подвели-таки его некоторые приобретённые с ранней юности познания в латыни.
Во время войны мама и отец, естественно, переписывались, и я однажды попросил привезти мне с фронта наган. Потом отец рассказывал, что специально в подарок мне нашёл и возил в машине под своим сиденьем «аккуратную, не в пример нашим», немецкую ракетницу. Кто-то увидел её и… долгая беседа в особом отделе. От серьёзной кары спасли сохранённое мамино письмо с моей просьбой и майор Смирнов. Наган папа мне с войны так и не привёз, единственным его военным трофеем был солдатский котелок, наш, русский. Отец мой был исключительно бескорыстным человеком.
А теперь я, наконец, должен сказать много очень тёплых слов о нашей Бабе, маминой маме, Ульяне Михайловне Крайновой. В нашей семье не было слова «бабушка», братья и мы с Лидой называли её Бабой, отец с матерью обращались к ней только на «вы», оба называли мамой. И все мы почитали её как святую. Я никогда не видел Бабу сердитой, не слышал от неё не то что бранного, но даже громкого осуждающего слова. Всегда тихая, всегда в работе. Она прекрасно, вкусно готовила, пекла замечательные пироги. Больше всех Баба, это было очевидным, любила меня. Помню, что, будучи совсем ребёнком, я иногда заставал её тихо плачущей; мне было Бабу очень-очень жалко, я тоже начинал плакать, тогда ей приходилось успокаивать меня. И ни я, ни Лида так в своё время и не удосужились хоть сколько-нибудь узнать о прежней жизни нашей дорогой Бабы. Знали только, что родилась она в 1877 году, было у них с мужем пятеро детей. Овдовела в сорок лет в 1917 году. С каких лет она жила вместе с нашими родителями, мы, конечно же, не знаем, на моей памяти она была с нами всегда. Я запомнил, как, слушая по радио вести о зверствах немцев, Баба и мама плакали и сомневались в существовании Бога. Умерла наша любимая Баба в 1964 году, я в это время учился в Иркутске. Сейчас она и мои родители покоятся за общей оградкой на городском кладбище в Балино.
И ещё, если не считать крепких выражений отца, иногда (не часто) приезжавшего домой «без памяти», повседневного мата в нашем доме не было никогда. Я до сих пор не могу представить себе, чтобы такое могло случиться в нашей семье. Изредка отец, работавший уже в гараже фабрики БИМ, приезжал домой пьяным и вёл себя, мягко говоря, не совсем достойно. Баба, поджав губы, уходила в другую комнату: «Бурлак он и есть бурлак», – тихо говорила она. Утром отец стучался к ней: приходил просить прощения.
На отрезке моей «воробьёвской» памяти наша семья была вполне благополучной, в постоянных добрых отношениях с соседями. Ни Баба, ни мама никогда не чесали языки с соседками на лавочках. Это меня с мальчишками и девчонками часто можно было найти на одной всеми нами облюбованной завалинке на углу 5-й Березниковской и Торфяного переулка. И не только дома в семье не слышал я матерщины, не звучала она и в группах гулявших на улицах наших ровесниц-девчонок. Про мальчишек здесь, конечно, лучше помолчать.
При доме у нас был небольшой участок влажной глинистой почвы. Сколько отец перевозил на него торфа и другой земли, не помнил, наверное, даже он сам. Мы постоянно видели его с вёдрами в руках, таскающим с улицы в наш огород кучи им же привезённой земли. Потом он посадил первые три уже плодоносившие яблони, и они, к удивлению, легко у нас прижились. Появлялись вишнёвые деревца, кусты смородины: так образовался небольшой уютный садик. К стыду своему сознаюсь: всё это делалось без усилий с моей стороны.