Всячина
Шрифт:
– Учитель!
– Я слушаю тебя, мой ученик.
– Учитель! Они... Они...
– Ну, что еще страшного случилось в этом самом страшном из городов вселенной?
– Они убивают тех, кого мы вылечили! Всех, кого мы вылечили!
Ну, вот. Вот оно. Это все темнота, идущая от незнания, от полной неграмотности населения. Это страх перед теми, кто сильнее и здоровее тебя. Надо, выходит, снова идти к королю. Надо объяснять, доказывать. Надо, чтобы король - нынешний король - теперь дал охранную грамоту не только нам, но и всем, кого мы вылечим и кого успели вылечить. Кстати, надо бы и королю сделать прививку и полный гемодиализ.
Они
– Приготовь аппаратуру. Позови еще двоих - пусть готовятся. Сегодня же вечером мы пойдем к королю. Король должен знать правду!
– ...Учитель!
– Ну, что там еще? Вот как мне работать в таком шуме?
– Учитель, они ломают ворота!
...
– Ну, вот мы и встретились наконец-то лицом к лицу. Вам удобней действовать ночью, как я слышал. Вот, сейчас как раз ночь. Вам удобно?
Инквизитор смотрел с торжествующей улыбкой на истерзанное тело, подвешенное на дыбу.
– Вы ничего не понимаете! Что же вы творите?
– хрипел сквозь разбитые губы тот, кого называли еще вчера Учителем.
– Я-то?
– удивление было не показное, самое настоящее.
– Я как раз очень даже понимаю все. Все, что сказано его величеством и святой церковью. То, что говорит их враг - я не понимаю, да.
– Но мы же не враги вам. Мы могли вас всех спасти! Вы жили бы долго и счастливо!
– Да, да, да. Это мы знаем. Слышали не раз. Именно так, долгой жизнью, соблазняет слабых мира сего дьявол. А что вы еще можете предложить, темные слуги его?
– Но вы же все больны! Идет страшная эпидемия! Вы просто умираете!
– Чума, слава всевышнему, обошла нашу страну. Я был в тех краях, видел настоящую эпидемию и пустые города. У нас же все здоровы, и границы на замке.
– Вы уже больны... Вы все - больны. А-а-а!
По знаку инквизитора палач приложил раскаленное клеймо ко лбу пытаемого.
– Вот ведь, как корежит дьявольское семя от простого креста. Это - крест. И если бы были вы настоящими слугами господа нашего, то и не почувствовали бы никакой боли, а только райское наслаждение. Потому что он спас бы вас от боли и дал силы. Но вы кричите. Вы дергаетесь. Вам страшно и больно. И это значит, что вы - не спасители. Вы - губители. Продолжай, - махнул рукой палачу, и крик вдруг резко оборвался.
– Прошу прощения, мессир, пытуемый потерял сознание.
– Отдохнем и мы, как отдыхает сейчас он. Нет тех мук, которые моги бы возместить ему потерянную душу. Подождем. У нас еще есть время.
Времени было много - до самого полудня. Ровно в полдень, как и приказано его величеством, во всех городах будут казнены те, кто еще остался жить после кровопролитного штурма миссий, представительств и лабораторий. А после казни специальные поисковые отряды отправятся по следам каждого из сожженных, чтобы разыскать гнездовища кровопийц и уничтожить саму память об этом ночном ужасе.
Король повелел, и церковь освятила.
Смерть фантастам!
– Вы, как человек высокой культуры, даже интеллигент, если можно так выразиться сегодня, должны понимать, что бывают и ошибки. Даже у нас бывают ошибки, даже у нас, да. Но бывает, что и никаких ошибок на самом-то деле нет, а все - по делу, понимаете? По делу и за дело.
Свет бил в глаза, но отвернуться было нельзя. В прошлый раз... И в позапрошлый, кстати, тоже... И еще несколько раз... Сколько уже, кстати? Хотя, какое это имеет значение? Его здесь били. Откровенно и грубо избивали. Руками, ногами, резиновыми дубинками, однажды ударили даже стулом, выдернув его из-под Виктора Семеновича. И ведь совершенно ни за что - просто прикрыл на мгновение глаза, отвернулся от слепящего жаркого света. А они - сразу бить. Хорошо, хоть не сломали ничего. Но - больно же!
Поэтому Виктор Семенович Илловайский, известный писатель-фантаст, сидел сейчас очень прямо и смотрел прямо перед собой, даже не поднимая руку, чтобы стереть выступающие на глазах слезы. А из-за лампы, из темноты, звучал мягкий и даже какой-то укоряющий голос:
– Вот вы сейчас, наверное, ругаете в уме наших ребятишек. А ведь они ни в чем не виноваты перед вами. Вот совершенно же ни в чем. Они, может, на вас даже больше обижены, чем вы на них. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?
Нет, Виктор Семенович не понимал. Он не понимал, как можно его, заслуженного писателя, члена Союзов, бить прямо по лицу и просто по голове, наступать на руки сапогами и смеяться в ответ на его крик. Но ведь больно-то как!
– Вы же видите, что помещены в достаточно хорошие условия. Для многих и эти условия сегодня - рай. Вас ведь тут еще и кормят. Кстати, вы не голодны?
– Нет-нет, - испуганно тут же откликнулся Виктор Семенович.
Он уже заучил, что на вопрос, требующий ответа, надо тут же отвечать, не дожидаясь удара прямо в лицо или сзади по голове. Эти, молодые которые, они били и еще смеялись при этом. И если неправильно ответишь - тоже били. А как - правильно? Кто тут поймет, что для них правильно, а за что побьют? Как угадать?
– Камера вас устраивает? Или стоит перевести поближе к народу? В коллектив, так сказать?
Виктор Семенович "сидел" в одиночке. Тесно там было, конечно, но зато - в полном одиночестве. Система совершенно не из американских фильмов, а скорее из родного, из давней истории даже. Длинный пенал-комната со стенами в колючей цементной шубе, чтобы ничего не написать. Столик шириной с две ладони. Узенькая откидная кровать. На день ее надо было поднимать и защелкивать специальным замком. Никто специально не следил, но если заходили, а кровать не поднята, могли и побить. То есть, конечно, не могли, а обязательно. Потому что - нарушение режима. А Виктору Семеновичу не нравилось, когда его били. И еще в камере у самого входа, сразу справа, ржавый умывальник, в который постоянно капали такие же ржавые капли, и треснувший унитаз когда-то белого фаянса. И ничем это все не огорожено.