Вторая молодость любви
Шрифт:
— Ха-ха, считаешь, что удачно сострил? А чего мама-то смеется?
— Это я и сам пока не выяснил, — пожал плечами Дмитрий и вдруг задумался: — А правда, чего ты, солнышко, расхохоталась?
— Так ведь и я осталась без работы. Ну, не совсем, но без «художественной штопки». Это точно.
— A-а… это хорошо, это я приветствую, — устало заключил Дмитрий.
— Ладно, иди к ребятам, вот вынеси бутерброды и организуй чай. Потом, потом поговорим, — обратилась Сашенька к дочери.
Танька подхватила поднос и пошла хозяйничать в гостиную.
— Митя, — тихо спросила, усаживаясь рядом с мужем, Сашенька, — что ты имел в виду? Ты не пошел на банкет? Нахамил? Разругался из-за Германии?
— Ну что ты, Сашенька, право, словно не знаешь меня. Разве я мог себе позволить что-нибудь из перечисленного тобой?
— Тогда по какому праву…
— Вот за эту праведность я и люблю тебя, а так… ничего особенного: ни идей, ни чувства юмора… одни хохотушки…
— Ах ты, зазнайка! Что ты себе вообразил? — накинулась шутливо на мужа Сашенька.
— Ну слушай, пока ребенок там пыжится в остроумии. На банкет я, конечно же, пошел. Был в меру приветлив, любезен — словом, комильфо, как говорят французы. Собрали денег, купили ему какую-то дребедень, которую порядочный человек тут же и передарит другому, поднесли, достойнейший из нас произнес достойные слова, и дело уже шло к вожделенной трапезе, когда этот оголтелый поборник традиционной сексуальной ориентации вдруг обращается ко мне таким вот слащаво-дружеским тоном. — Митя попытался изобразить главврача: — «Я ждал от вас привычных стихов, Дмитрий Андреевич, не стоило нарушать нашу многолетнюю традицию».
Тут меня понесло. «Вы ошиблись, сударь, — сказал я таким же слащавым тоном, — я не только не нарушу традиции, но пойду дальше в своем желании угодить вам и произнесу экспромт».
Все зашумели: «Экспромт! Экспромт!» Стали рассаживаться. А главный стоит, расплылся в улыбке, ждет тишины и, конечно, стихов. Я тоже стою, жду, когда наступит пауза между трепом и жевательными движениями. Улучив минуту, произношу с приличествующим случаю выражением…
— Что ж ты замолчал? — сокрушенно, без намека на прежнее веселье, спросила Сашенька.
— Закрой уши, при тебе не могу, — проговорил, усмехнувшись, Дмитрий.
— Слушать с закрытыми ушами? Что-то новенькое в психиатрии, — покачала головой жена.
— Ладно уж, скажу:
Я о тебе слагаю стих,
С трудом его рифмуя,
Ты весь говно — от сих до сих —
От головы до…
Надеюсь, ты догадалась, что я не стал дожидаться аплодисментов и ушел, не теряя достоинства.
В дверь осторожно просунула голову Татоша:
— Папик! Это лучшая твоя эпиграмма!
— С каких пор ты подслушиваешь наши с мамой беседы? — рассердился Дмитрий.
— Если это ты называешь беседой, то — впервые, а вообще, сам знаешь, я не подслушиваю вас — какой смысл? Все равно сами все расскажете.
— Танька, ты обнаглела, не надо так разговаривать с родителями, — вмешалась Сашенька. — Настроение у папы и так скверное.
— Почему? — со всей искренностью удивилась Таня.
— По-твоему, потерять работу — не повод для скверного настроения? — возмутилась мать.
— Разве приказ об увольнении уже подписан? Когда твой шеф мог это сделать — на банкете или ночью, в состоянии опьянения? — словно издевалась Танька над отцом.
— Татоша, прекрати, пожалуйста, это неуместное словоизвержение. Завтра, прямо с утра, я положу ему на стол заявление об уходе. Теперь, полагаю, тебе все стало ясно? — усталым голосом сказал Дмитрий. — И давай больше не обсуждать эту тему, я ведь могу и рассердиться.
— Папочка, миленький, — стала ластиться к отцу Танька, обвивая со спины руками его шею и тычась носом в волосы, уже успевшие за предбанкетное время пропахнуть табачным дымом. — Я очень люблю тебя, ты ведь знаешь… послушай меня минутку, ну, притворись, что это говорю не я, Татоша, а просто некий голос разума. Я прошу тебя. И тебя, мамочка, тоже.
— Ладно, голос разума, вещай, мы будем с мамой немы.
— Ты хочешь подать заявление, чтобы упредить действия этого гиганта мысли, так? — начала Танька.
Отец мотнул головой.
— Папик, ты же согласился выслушать меня, — обиделась дочь.
— Я и слушаю. Но мы договорились, что я буду нем.
— Но не до такой же степени. Можно говорить «да» и «нет».
— Согласны, согласны, только излагай поскорее свои соображения, не тяни, — не выдержала Сашенька.
— Ну, что касается твоей, мамочка, «художественной штопки», то я одобряю и даже радуюсь — все равно количество пациентов со дня на день пойдет резко на убыль, потому что в Москве полно платных заведений, где все уже схвачено и поставлено на поток.
— Боже, откуда ты это знаешь? — с тревогой спросила мать.
— Просто я учусь, если вы не забыли, в медицинском учебном заведении. К нам информация приходит молнией. А радуюсь я потом, что теперь пойду работать ночной дежурной медсестрой. Я не просто буду зарабатывать деньги, но еще и кое-чему научусь полезному, что иногда не каждый врач знает и умеет. И не возражайте, потому что я все уже продумала: сейчас у нас занятия на кафедре пропедевтической терапии, а там как раз требуются дежурные медсестры.
Сашенька хотела что-то сказать, но Танька тут же напомнила:
— Только «да» и «нет», договорились?
— Угу, — промычала Сашенька.
— Теперь о главном вопросе и главном враче. Никакого заявления подавать не нужно — это и ежу понятно. Если каждый врач, назвавший своего главного фекалиями, станет уходить с работы — кто займется лечением больных?
Дмитрий хотел было возразить, но Танька чмокнула его в щеку и продолжила:
— В данном случае все твои поползновения на джентльменское поведение выглядят как метание бисера свиньям. Ах, ты думаешь, что он сам тебя уволит без твоего заявления? Это был бы гениальный по глупости ход с его стороны, но я уверена на все сто, что он не сделает этого.