Вторая молодость любви
Шрифт:
Боже, как она это смогла выдержать? Выдержать? Ничего себе — стоило ему сказать в шутку пару слов, и она ринулась целовать его… Ну нет, не целовать, а просто поцеловала…
— Та-то-ша-аа, ты где, девочка? — спросила Галина.
— А… что? Все нормально, тетя Галя. Спасибо, было очень вкусно.
— Полагаешь, я приму блеск в твоих глазах за восторг от голубцов? Это не я больна, а ты, и надеюсь, прекрасной болезнью.
Галина оживилась, заулыбалась, стала заваривать чай, отвернувшись к плите, и говорить, не глядя на Таньку:
— Давай, если хочешь, выкладывай —
— Ой, тетя Галя, я сама еще ничего не пойму. Хочу поговорить с папой…
— Почему не с мамой?
— Не знаю, с ним мне легче… Но сейчас я даже не знаю, как и о чем говорить… Мне… мне стыдно…
Галина обернулась, поставила чайник на стол, потом начала медленно разливать чай по чашкам и все молчала.
— Почему вы молчите, теть Галь?
— А я должна что-то сказать тебе?
— Если бы вы знали, как мне неловко… нет, я не так говорю… мне стыдно, просто стыдно, понимаете, я не знаю, что это, но сказать никому не могу… — Танька опустила голову, уткнувшись лбом в столешницу, и заплакала.
Галина подошла к ней, погладила по голове, поцеловала в золотистый затылок:
— Не плачь, девочка, ничего стыдного, кроме предательства, на свете нет, а ты не можешь предать.
Танька подняла заплаканное лицо и тихо сказала:
— Это хуже… я нестерпимо хочу близости с мужчиной, которого почти не знаю и, скорее всего, не люблю. Я, как мартовская кошка, готова сама броситься к нему, меня тянет… притягивает… не пойму, что же это такое…
— Почему ты совершенно исключаешь любовь, ведь влюбляются и любят по-разному: и вдруг, и много позже близости. Откуда твоя уверенность, что это не любовь?
— Не знаю, мне так кажется. Это как наваждение, от которого я не могу… не хочу избавиться… Это очень стыдно, тетя Галя?
— Бог с тобой, Татошенька! Ты же не маленькая девочка, не допотопная институтка, должна понимать, что это — естественная потребность молодого женского организма. В таких делах советов не дают. Правда, некоторые родители считают своим долгом запретить, но… — Галина грустно улыбнулась, — если томит и мучает что-то, тут никто не поможет. Сама прими решение и — вперед! Или назад — это уж как твоя интуиция подскажет.
— Как же мне быть с папой?
— А при чем здесь папа? — удивилась Галина.
— Он все равно сам догадается. Мне никогда не удавалось скрыть от него что-нибудь, да я и не пыталась. Наоборот, у меня обычно возникает потребность поделиться с ним, посоветоваться… Нет, если и вы почувствовали, то папа сразу же поймет.
— У тебя прекрасный, превосходный папа, умница и тонкий человек. Если он поймет, то не станет с тобой это обсуждать, а предоставит тебе самой выбирать, поверь мне. Он не из тех, кто лезет в душу, даже собственного, очень любимого ребенка.
— Вы думаете? — неуверенно спросила Таня.
— Не сомневаюсь.
— А мама как же?
— Давай пить чай. Я не Пифия на треножнике, событий, увы, не могу предсказать, разве что… — И она неожиданно умолкла.
— Что вы хотели сказать, тетя Галя? — встревожилась Таня.
— Это — совсем из другой области, просто к слову пришлось. Но не будем разбавлять нашу беседу всякими банальностями.
— Как говорят французы? — вдруг, раскрепостившись, усмехнулась Таня.
— Вот именно. Хотя так говорят вообще мыслящие люди, но если французы сказали первыми, то и флаг им в руки.
Вечер закончился вроде бы не так грустно, как начинался, но Таня поднялась к себе все-таки с тяжелым чувством: с Галиной творится что-то нехорошее, без сомнения, она больна, нужно натравить на нее родителей, чтобы настояли, убедили обследоваться и лечиться.
Откуда ей было знать, что, когда они встретились в лифте, Галина возвращалась от онколога. Осенью ей поставили диагноз: рак легкого. Оперироваться она категорически отказалась, не желая стать инвалидом, хотя ее убеждали, что, удалив опухоль, можно жить полноценной жизнью.
— У каждого свое представление о полноценной жизни… — с улыбкой ответила она тогда врачу. — Я, с вашего позволения, буду доживать свой век, как Бог позволит.
И ушла, запретив себе говорить с кем бы то ни было о своей болезни. Дома устроила грандиозную уборку, накупила продуктов так называемого долгого хранения, продала стакан русского стекла работы художника Флерова с портретом императрицы Марии Федоровны, что чудом сохранялся у нее после ареста родителей, посетила несколько сеансов у косметолога, массажиста, купила костюм, о котором давно мечтала, затем отправилась в нотариальную контору, написала завещание на квартиру.
Эту трехкомнатную квартиру им предоставили, когда реабилитировали родителей и старшего брата. Брат вернулся полуживой от тяжелого диабета, осложненного всем, чем только может осложниться эта болезнь, прожил примерно месяцев восемь и умер. Родителей Галина схоронила значительно позже. Другой родни не осталось, а те, что и были, в свое время отказались от общения с дочерью репрессированных. Галина умом понимала их, но сердцем никогда не простила, отрезала — раз и навсегда.
Решение о завещании на приватизированную квартиру пришло давно, но теперь она сделала это, окончательно продумав и с уверенностью в правильности своего выбора.
Когда начались боли, она вновь пошла к врачу, чтобы попросить лекарства. Оказалось все не так просто — ведь это сильнодействующие препараты, а от них можно стать наркоманом.
— Что за иезуитские правила? — недоумевала она. — Какая разница — умру я наркоманом или трезвым человеком, если исход предопределен. Доктор, вы сами сказали, что у меня уже нет шансов, что метастазы отправились в свой или мой — как вам угодно — последний путь. Так дайте мне уйти спокойно и без лишних мучений.
Врач все понимал, но выработанная медицинским начальством система выдачи наркотиков для подобных больных опутана такими бюрократическими процедурами, что Галина могла их получать, только пока передвигалась самостоятельно. А что после? Вдруг она сляжет надолго… Сами придут и сами принесут, как утверждал Михаил Булгаков? Не стоит гадать, подумала она и, как всегда, решительно отмела от себя и эту мысль.