Вторая сущность (Повести)
Шрифт:
— Не общественное место, — слабо возразил я.
— А почему это не общественное? Теперь в лесу народу больше, чем на деревенской улице.
Меня занимала дорога, по которой я ходил не раз. Ее точно подменили — вроде бы все то же, а путь почти неузнаваем. Я уж хотел было спросить Володю про это наваждение, как догадался сам… Мы шли против часовой стрелки, а я ходил вокруг садоводства по часовой. Иной угол, иной ракурс, иной взгляд — и дорога увиделась заново. Так и в жизни. Глянул же Пчелинцев на лес другими глазами, как на общественное место. И я утром в сосняках, в туманах,
— Вишь, какая чащина! Надо проредить. Ладный будет жердняк.
Сосенки встали так плотно, что меж ними плечо не втиснуть.
— А вот этой сосной, сколь ни хожу, любуюсь. — Володя стал в какой-то расслабленной позе, будто намеревался пасть на колени.
Могучий кремовый ствол перекручен был не менее трех раз, как гигантская витая свеча. Редкие ветки, сбившись к макушке, ажурно чернели на синем, уже закатном небе. Как пиния на фоне Неаполитанского залива — я не научился принимать красоту саму по себе, без сравнений с образцами искусства.
Рыкнул Черныш. Я поискал его, но пес бегал где-то в чаще. Рыкнул Володя, вперившись взглядом под витую сосну. Там что-то серело и белело. Мы подошли.
Штук десять больших и малых, бумажных и полиэтиленовых мешочков. Каждый аккуратно завязан шпагатом, бантиком, и поставлен один к одному.
— Что это? — спросил я, пока Пчелинцев развязывал один крайний мешочек.
— А это культура, растак ее в шишку!
В его руке темнела пустая бутылка из-под марочного портвейна, горлышко которой, как несвежий воротничок, обхватила ленточка картофельной очистки. Из другого мешка вынул он сломанную бельевую прищепку, волейбольную камеру, какие-то тряпки… Из третьего — огромную и цветастую консервную банку…
— Если люди простые валят мусор на муравейники кучами, то люди интеллигентные пакуют в мешочки.
— И кто же будет убирать? — наивно поинтересовался я.
— Да хоть ты. Нет, шишки-едришки! Мы этих горилл за жабры подденем. Изучи банку.
Я изучил. Лечо с моравской колбаской. Изготовлено в Чехословакии. Восемьсот пятьдесят граммов. Два красивых знака фирмы и две картинки, на которых перец, лук, помидоры.
— Это не минтай в томате. Пойдем, — велел Пчелинцев.
Я разгадал его план. Садоводство имело форму прямоугольника. К витой сосне выходила одна из малых сторон, образованная пятью домами. По мысли Пчелинцева, мусор свалили из ближайших дач. А поскольку лечо с моравской колбаской не минтай в томате, он решил отыскать владельца по банке путем обхода домиков.
Я поплелся за ним.
— Ведь что такое брошенная в лесу бутылка? Мало того, что она пролежит черт-те сколько лет, так в нее землеройка лезет. А обратно ей никак: стены скользкие, задом она ходить не умеет. Попадались бутылки, полные дохлых землероек. Как-нибудь разозлюсь, шишки-едришки, и пошлю такую бутылку в Академию наук.
Пчелинцев, как и его жена, подтачивал мое материалистическое понимание целей людской деятельности. Разумеется, общественные нагрузки, гражданский долг… Но Пчелинцев вроде бы состоял еще на одной работе, добровольной, бесплатной и малоэффективной.
— Антон, знаешь, кого моя душа в упор не терпит?
— Научных
— Пришельцев.
— А-а, — вспомнил я устроенную им проверочку при знакомстве. — Теперь таких пришельцев большинство.
— Из города никуда не выезжают, кроме юга, санаториев да всяких кемпингов. Природы не видят. Не знают, что, к примеру, сосна похожа на человека. Им неохота прижаться головой к ее коре. Не чувствуют свое родство с травкой…
Мы подошли к первому дому. Откуда-то из-под куста появилась старушка, будто выехала на граблях.
— Володя, ко мне?
— Все трудишься, Леонтьевна?
— А что делать, никто работать не хочет.
— Главное, ты питайся витаминной пищей.
— Одни яблоки да чай.
— Консервы не употребляешь?
— Стоит в холодильнике банка зеленого горошка…
— Правильно живешь, Леонтьевна, поближе к природе. Не надрывайся. Когда что тяжелое, то зови.
Мы двинулись ко второму домику. Я шел с неохотой, не понимая своей роли и не принимая цели этого сыска. Проще было уведомить о факте председателя садоводства. Пчелинцев вроде бы жил сердцем, подчиняясь ему, как юная девица, или, говоря современным языком, жил методом проб и ошибок. Это в век-то рациональности и разума. Впрочем, мой легконогий уезд в сосняки тоже был порывом души, то есть шаг, сделанный методом проб и ошибок.
— Городских пришельцев за что не люблю? Дай им волю — они зальют все луга асфальтом, на сведенных лесах понастроят домов и гаражей, опутают все проводами и трубами, соорудят универсамы и проспекты, удушат выхлопными газами… А сами будут пялиться на телевизоры, шишки-едришки!
Я хотел возразить, но мы прошли калитку и стали у маленького, почти игрушечного, крылечка. Пчелинцев стукнул в окно. Из домика вышел пожилой мужчина в очках, в тюбетейке и халате, с махровым полотенцем на плече, будто он только что принял ванну в городской квартире.
— Михал Михалыч, у вас не найдется взаимообразно моравской колбаски?
— Есть докторская.
— Не годится.
— А что за моравская колбаска?
— Фиг ее знает.
— Из лечо, — шепнул я.
— Из лечи, — громко перевел Володя.
— От каких болезней? — заинтересовался Михал Михалыч.
— Что «от каких болезней»?
— Вы сказали излечивает… от чего?
— Да не излечивает, а из лечи.
— Из лечо, — шепотом поправил я.
— Из лечо, — внушительно и с каким-то акцентом произнес Володя.
— Ага, колбаса Излечо, — тоже на иностранный манер важно сказал Михал Михалыч, и его глаза стали круглыми и крупными, как тюбетейка на голове. — Надо запомнить. Для диабетиков?
— Спасибо, — заторопился Пчелинцев.
— У меня есть настойка женьшеня, — услышали мы уже за калиткой.
Я начал злиться. Ходим вроде ряженых. Ради чего? Легковой автомобиль за тысячу километров пробега сжирает столько кислорода, сколько хватило бы человеку на год. А тут полиэтиленовые мешочки с мусором… Пустяк. В конце концов, есть экологи, пусть они и занимаются. Пчелинцев смахивает на дикаря — молится на солнце да на сосны. И я туда же, кандидат юридических наук, милиционером заделался.