Вторая весна
Шрифт:
И вот снова ожил старый постоялый двор, зашумел людскими голосами, смехом, песнями. Первое, что увидел Борис, войдя на Цыганский двор, была автолавка. Будка ее была обклеена неожиданными плакатами: «Пейте советское шампанское!» При свете карбидового фонаря бойкая продавщица ловко орудовала длинным ножом и щебетала:
— Стимулируем вас, дорогие товарищи целинники, рулетом и языковой колбасой. Подходите, не стесняйтесь, на всех хватит!
— Заманивают… Обходным, как сказать, маневром бэруть, — подмигнул стоявший здесь же
Тот, укладывая в полу тужурки толстые куски рулета, горько вздыхал:
— Эх, и богатая же закуска пропадает!
— А мабуть, и не пропадеть! — скользко бросил Шполянский.
— Ну-у? — жадно посмотрел на него шофер. — Да ведь дед Корчаков сухой закон объявил. Грозился: сто раз подумайте сто граммов выпить.
Увидев Шполянского, Борис невольно начал искать и Мефодина. Ну конечно, и он здесь, стоит рядом со Шполяйеким, щурится от яркого света фонаря и хохочет:
— Сухой закон, по-американски — прогибишен! А по-русски — погибишен!
Он удало трясет кудрями. Они вьются у него сейчас как-то особенно пышно, празднично, а на лице его такая радость, такая доброта, будто он всему белому свету хочет сделать что-нибудь приятное.
— Чтой-то ты, Васька, сегодня такой веселый? — заулыбался и рябой шофер. — Сто тысяч, что ли, выиграл?
— Выиграл! И не сто, а больше! Нет, ты скажи, почему я в тебя такой влюбленный?
Они, хохоча, отошли от лавки.
В дальнем конце двора, в большом здании с развалившимся крыльцом и остатками тесовой крыши, в бывшем трактире светились пустые оконные проемы и слышались голоса. Борис подошел и заглянул. Прямо на полу, кто сидя, кто полулежа, кто на корточках, расположились своею компанией водители. Горел большой карбидный фонарь, и от его едкого света на стены и потолок легли угольно-черные тени. Водители закусывали и разговаривали сразу в несколько голосов:
— Доберемся за двое суток до Жангабыла?
— Раз надо, то какой разговор?
— Пчихалки, тарахтелки имеем? Моторы имеем! — передразнил кто-то Садыкова.
Водители дружно захохотали.
— А далеко, ребята, до Балхаша?
— Это кто же сморозил?
— Вадим. Кто же еще!
— Сразу видно ленинградца. Хватил! Мы от Балхаша в обратную сторону едем. А зачем тебе, Вадя, Балхаш?
— Интересуюсь балхашской ондатрой, — ответил Неверов.
— Это же вроде крысы. Дрессировать будешь, или в Ленинграде крысы перевелись?
— Нинка заказала шапочку из ондатры, вот в чем вопрос.
Под насмешливыми взглядами водителей он смутился и запыхтел усиленно трубкой.
— За этим сюда и приехал?
— За этим. Из-за этого и родную Каменностровскую автобазу оставил, и квартиру около троллейбусной остановки. Четвертый этаж, лифт, газ и все прочее! — сердито, но с насмешливым огоньком в глазах ответил Вадим.
— Не жалей, Вадя, лифт и газ! Обживем и степь. Будем здесь такие песни петь, что черт зажмурится! Ты Нинку свою сюда зови.
— Погожу, пока песни не начнем петь.
В трактир шумно вошла новая группа водителей, возбужденно переговариваясь усталыми, сердитыми голосами. Среди них был Полупанов, Бармаш, Мефодин, Шполянский и рябой водитель. Борис вошел вслед за ними.
Мефодин и токарь сели в сторонке. Шполянский расстелил на полу свою телогрейку и выложил на нее колбасу, хлеб, яйца. Облупливая яйцо, он вздохнул:
— Бэз ста граммов нэма ниякого настроения кушать. Скажи, как набаловались!
Он выжидательно посмотрел на водителей, но никто не откликнулся.
— Взглянул я на спидометр: оказывается, двести километров мы сегодня прошли! — ворвался в общий шум громкий, веселый голос Полупанова.
— Двести, как одна копеечка, — скромно подтвердил Бармаш.
— Так чего же вы нас, ленинградцев, пугаете? Степь… распутица… поплывут дороги… Мы на фронте и в распутицу так на железку жали, только немецкие километры мелькали да ветровое стекло ветром выгибалось.
— Ай да ну! — восхищенно откликнулся Мефодин. Полупанов покосился в его сторону, помолчал, жуя колбасу, потом сказал твердо:
— Я лично собираюсь завтра в Жангабыле быть. С одной заправочкой до Жангабыла вашего доберусь.
— Ишь как — «до вашего», — снова откликнулся Мефодин. — Значит, Жангабыл только наш, а ты в стороне?
— Не цепляйся, Мефодин, оговорился, — хмуро ответил ленинградец.
— Может, и будем завтра в Жангабыле, а может, и в грязи поплаваем, и поползаем, и на спине под машиной полежим, — тихо, примирительно сказал Бармаш. — Всяко бывает.
— Бывает, Паша, и так, что и мотор по дороге обронишь. Говорят же тебе — степь! Это не чаевые на такси собирать.
— Кто чаевые на такси собирает? — оскорбленно вскинул голову Полупанов.
— Я на такси не ездил, — невинно ответил Мефодин.
— Вот что, Мефодин, — начал подниматься Полупанов.
Бармаш положил успокаивающе руку ему на плечо, но ленинградец стряхнул ее и подошел к Мефодину:
— Вот что, друг. Я на фронте Пинские и Мазурские болота форсировал и ни разу на дифере не сидел. И если посажу я машину здесь, в степи, — кладу права. А ты посадишь — тоже клади. Согласен, степняк?
— Согласен, ленинградец! На! — весело вскочил Мефодин и протянул Полупанову ладонь.
Тот крепко, зло ударил по ней своей ладонью.
— Ой любо, колы козакы от так гарцують! — вскочил и Шполянский и ребром ладони разнял руки спорщиков. — Такэ дило намочить трэба. От она, кохануля! — выхватил он из кармана поллитровку.
Разговоры разом смолкли. Все смотрели на бутылку с алмазно переливающейся жидкостью. Даже тени на стенах перестали шевелиться.
— Где взял? — строго спросил Бармаш. — Запрещено брать в рейс водку.