Вторая весна
Шрифт:
— Глупо и некультурно, Виктор, вторгаться в чужую личную жизнь.
— О господи, чистый профессор! — захохотал Виктор. — Зачем тебе ночью черные очки? Чтоб темнее было?
— Вот вы, например, — не ответив ему, перевел Помидорчик черные очки на Тоню, — как девушка интеллигентная, я уверен, не позволили бы этого.
— А как вы догадались? Насчет интеллигентной? — польщенно спросила, подняв голову, Тоня.
— Сразу видно, — ответил Помидорчик и кокнул о колено очередное яйцо. — Вон какие у вас руки.
— Руки золотые! — любовно посмотрела мать на дочь. — К Тонечке, перманент делать, очередь становится, как за штапельным полотном.
— А ты почему, парень, от своих ленинградских отбился? — спросил Помидорчика Воронков.
— Свои? Где тут свои? — проворчал Помидорчик. — Свои дома остались.
— Да не приставайте вы к человеку, — добро сказала мать. — Ему и без вас тошно. Дико ему. А ты, сынок, не тушуйся. Не пропадешь, не сиротой будешь, не без своих. Яички-то перестань кушать, желудочек закрепишь.
Помидорчик вскинул на нее очки и послушно завернул яйца в газету.
А Воронков томился. Ему хотелось втянуть в разговор Антонину, но она снова, упершись подбородком в ладонь, глядела в землю.
— Зачем это вы машину-то сюда подогнали? — начал он обходами. — Уж не боитесь ли, что обворуют?
— А вот и нет! — Ипат со вкусом обсосал селедочные пальцы. — Чтоб не бегать в колонну за каждой ложкой-плошкой. У нас ведь вся жизнь тут.
— Это верно. Будто на новую квартиру переезжаете. Значит, навечно едете?
Ипат молча подбросил в костер. Пламя на миг прилегло, потом вырвалось, поднялось вверх и закачалось. Тогда ответил:
— Это мы посмотрим еще. Толкач муку покажет. Такое дело решить — два самовара выпить надо.
— Вот и я так думаю, — покосился Воронков на белый Антонинин платок. — Жить на целине весь век я, может, и не собираюсь, но в общей сложности заинтересовала меня целина. И вот в каком разрезе. Демобилизовался я из армии, дорвался до родного дома и думаю: теперь отсюда никуда! Стосковался по домашности. А гляжу, раньше этого не замечал, город у нас маленький, больших дел не предвидится, тишина — прямо экспортная. Словом, не слышно шума городского. А я, надо вам сказать, люблю не тишину, а всякую кутерьму, когда грозы, например, гремят, ливни шумят, ветер с ума сходит. Здесь, говорят, бураны хороши! — блеснули синевато цыганские белки Ильи. — Матерые! Густые!
— За буранами и приехали сюда? — спросила, не поднимая головы, Антонина.
— А хоть бы и так! — быстро и охотно ответил Воронков. — Я с шумом люблю жить, чтоб до свиста в ушах! И чтоб вокруг все большое было. А тут — партия зовет на такие большие дела!
— И-и-и, куда-а! — живо подхватил Ипат. — Огромные дела!
Антонина подняла голову и через плечо, враждебно посмотрела на темную степь:
— Разве можно здесь жить? Пустота какая, даже страшно.
— Не страшно, а просторно! — размахнул руки Виктор. — Ух, и гоны будем делать, на десять километров!
— Ну-ну! — строго сказал Воронков. — Это не реально.
— Ладно, на три километра, — скинул сразу Виктор. — А меньше трех не уступлю! И не подходите!
— Тракторист, значит? Решающая фигура!
— Механизатор широкого профиля, — с мальчишеской важностью ответил Виктор. — Не дадут только сразу-то трактор. Скажут: постарше, поопытнее есть. Вот что обидно!
— Неверный у тебя подход, Виктор. Надо разбираться в вопросах, — солидно возразил ему Воронков. — Мы молодым кадрам широкую дорогу даем. Вот в таком разрезе. Но не сразу, конечно.
У костра помолчали, потом мать сказала, жалеюще глядя на дочь:
— А все же правду Тоня сказала. Такая пропастина земли, и вся пустая. Ну как тут жить?
— Мы не жить будем, а целину поднимать! — зло сверкнула Антонина большими карими, как у отца, глазами.
— Ох, и неудержимая на язык, чудовища! — засмеялся отец.
— Вы, Тоня, странно рассуждаете, — тоном взрослого, обращающегося к ребенку, сказал Воронков. — Мы не можем отрываться от практических задач народного хозяйства. Нас фронт целинных работ ожидает. Мы, в обшей сложности, будем выправлять хлебный баланс страны. Понимаете?
Виктор, отвернувшись, улыбнулся. Ему смешно было, что Илья напускает на себя деловитость и серьезность. Если на то пошло, тоже еще мальчишка, а разговор солидный, основательный, лицо суховатое, без улыбки. Для авторитета, что ли, напускает на себя такую солидность? Есть слушок, что прочат его в комсорги совхоза, вот и создает себе заранее авторитет. А может быть, для Антонины старается? Тогда лопух! Тоньке-то как раз танцоры да ухажеры нравятся, а не такая ходячая директива.
Виктор угадал. Антонина сверкнула и на Варолнова еще не потухшими от злости глазами:
— А идите вы с вашими балансами-малансами! Нет, спрашивается, зачем мы сюда потащились? Плохо нам на старом месте было?
— И, что ты, дитятко? — всплеснула мать руками. — И сыто было, и одето, и пригрето. Зачем бога гневить?
— Уймись, Дуня не скрипи, — поморщился Ипат. — Говорено уже не раз. Надоели ваши ахи да страхи.
— А вы бы знали, какой у нас колхоз! — горячо, с вызовом заговорила Тоня, глядя на Воронкова. — Не хуже города! Два клуба, стадион, танцплощадка, гостиница с рестораном, три парикмахерских. В нашей парикмахерской шесть мастеров работают. Перманент, самые модные прически, маникюр, все что хотите! На днях ателье мод откроют. Понимаете? А вы: «Странно рассуждаете, Тоня!» — зло передразнила она.
Помидорчик продолжительно, прерывисто вздохнул. Все посмотрели на него. Он пытался заснуть, лежа на своем чемодане, поджав ноги, сунув руки в рукава и отвернув большой воротник полушубка вместо подушки.
— Вот еще одно дите мучается, — сказала мать. — А где-нибудь материнское сердце кровью обливается. Ты что, сынок, вздыхаешь?
Помидорчик приподнялся, понюхал воротник и брезгливо сморщился:
— Кислятиной воняет.
— Видали, какие трудности человек превозмогает? — засмеялся Ипат и замолчал, прислушиваясь.