Вторая весна
Шрифт:
Сделав только шаг, перешагнув черту, отделявшую ярко освещенное место от темноты, Борис остановился, ослепший. Когда глаза привыкли, различил понурых, мокрых от дождя людей. Они ушли сюда, за машины, чтобы не застить свет фар, освещавших топь. Это были водители, и Борис узнал Костю Непомнящих, ленинградца Вадима, Яшеньку, рябого шофера. Остальные были незнакомы Чупрову. Водители нервно купили, ожесточенно плевали и перекидывались короткими, сердитыми фразами:
— Бедовые грязи! С берега сразу фарами в болото.
— Гиблое место, чего там!
— Одним словом — вынужденная посадка!
— А чего вы хотите? В самое что ни на есть степное нутро заехали. В запазуху к ней!
— Черту в запазуху заехали, а не степи! Стихия!
— При современной технике слепая стихия не страшна, — поучающе сказал Вадим.
— А по-моему, для современной техники стихия как раз страшна, — несмело возразил Яшенька.
— Вытащим и в другом месте пробьемся, — не сдавался Вадим.
— Еще как страшна! — сердито откликнулся рябой водитель. — Грушин вон всей рамой сел. Грушин, наш ведущий! И всей рамой! Ты погляди!
На середине топи низко осела в грязь великолепная машина, пятитонный «ЗИС». Это был лидер колонны, машина Грушина. Она завалилась набок, тяжело всхрапывая мотором, как выбившаяся из сил, упавшая в тяжелой колее лошадь. Перед радиатором ее кто-то, размахивая зажатой в кулаке кепкой, кричал отчаянно:
— Давай на меня!.. Давай, давай!.. Лады!.. Теперь вперед! Вот она и вся! — заторжествовал размахивающий кепкой человек.
Борис удивился, узнав в нем Мефодина. А где-то рядом скользкий голос Шполянского сказал насмешливо:
— Гарно Васёк вкалываеть! — Потом крикнул совсем по-садыковски: — Смотри, Мефодин!
Мефодин ответил таким диким ругательством, что невидимые в темноте девчата сначала взвизгнули, потом заговорили негодующе, оскорбленно.
А «ЗИС» заревел мотором, судорожно дернулся, но не сдвинулся ни на шаг. И торжествующий голос Мефодина стал плачущим:
— Нет, брат, не вся!.. Да нажимайте, вы, черти, на борта! Печенье перебирать приехали, жоржики ленинградские?
Ребята нажимали и все разом, срыву, злыми голосами кричали на Мефодина, а он уже костерил за что-то вышедшего на подножку Грушина. Грушин отвечал ему срывающимся голосом, а им всем кричали с берега не то брань, не то советы десятки голосов. Сердито, словно тоже ругаясь, ныл на низкой ноте мотор, пронзительно вскрикивали, косо взлетая, потревоженные чайки, и где-то близко, короткими всплесками, как тумаками, били в берег грязные волны тяжелой, взбаламученной воды. Все эти звуки не улетали ввысь, к небу, а глухо метались над трясиной, придавленные низкими тучами. От этого становилось тревожно и беспокойно. Чувствовалось, что работа не ладится и нет смысла продолжать ее дальше.
— Тьфу на тебя, чертова болотина! — выругался Непомнящих. — Если бы не она, в Жангабыле ночевали бы!
— На каждом шагу он всаживает машины в болото, — послышался из темноты голос Неуспокоева.
Борис вгляделся, но увидел только сверканье его великолепных зубов, не то в улыбке, не то в злом оскале.
— А на этот раз влипли, кажется, безнадежно! Черт, придется поворачивать и отступать! Ох, если бы он от меня зависел!
Водители поняли, что разговор пошел о Садыкове, но никто не поддержал прораба, не поддакнул ему.
Слышно было, как прораб отошел, ступая тяжело и крепко, будто топая на кого-то от злости.
— Правду он говорит. Тут нет нам хода. Нет, — уныло сказал рябой шофер. — Поворачивать обратно придется.
— Назад оглядываться начинаешь? — хохотнул зло Непомнящих. — Не ной, рябой черт!
— А я читал, — послышался вдруг голос Яшеньки, — как во время войны, на фронте, очень даже часто бывало до невозможности трудно. Одно оставалось — обратно. Проще говоря, бежать назад. А бойцы писали заявления в партию или просто так: «Если убьют, считайте коммунистом». И шли. Вперед, конечно. Возьмите книжку про войну, почитайте.
Он замолчал, ожидая ответа, но все молчали. Стоявший рядом с Борисом незнакомый водитель решительно высморкался.
— Чего мы, как американские наблюдатели, стоим и любуемся? Я лично пошел.
Под ногами его зачавкала грязь, вскоре он вышел на свет фар и зашагал к завязшей грушинской машине. За ним двинулся Костя Непомнящих, а потом тронулись разом и все остальные. Борис тоже пошел с ними, но в свете фар увидел завгара и свернул к нему.
Садыков, с осунувшимся, сердитым лицом, разглядывал бившуюся на ветру, измоченную карту и горячо доказывал что-то стоявшему рядом Бармашу. Лицо Федора, в свете фар белое, как обсыпанное мукой, страдальчески морщилось. Увидев Бориса, завгар закричал:
— Вот ладно пришел, пресса! Хочу еще одну переправу пробовать. А Бармаш боится. Помогай уговаривать!
— Лучше бы директора подождать, — умоляюще сказал Бармаш. — Он поехал брод искать.
— Обязательно вам директор нужен! Что? Зачем тебе директор? — ревниво кричал Садыков. — Ты, малый, на карту смотри! Топография не соврет! Реки нет, солончака нет, болота нет! Чистая степь! А это лужа! — кивнул он на топь. — Пора плюнуть! Полупанов, ты боишься лужу? Что? Ты на фронте, в автобате, боялся лужу?
Оказывается, они стояли перед фарами полупановской машины с крохалевским добром. Вся семья, кроме Виктора, была в кузове. Был там и Помидорчик.
— Одну машину утопили и вторую хотите? Валяйте, — негромко сказал Бармаш и отошел, сразу пропав в темноте.
Садыков сдвинул фуражку козырьком на ухо, пошевелил бровями, но промолчал.
— Понятная вещь, — примирительно сказал Полупанов. — Ему же не интересно, если из его взвода машина застрянет. Но я считаю, что не застрянем. На фронте мы и не такие болота форсировали.
— Вот ладно сказал. Тогда делай! — поправил фуражку Садыков. — Камень видишь? Теперь сто метров влево гляди. Видишь? Там берег крепкий, своими ногами проверил.
— Я здесь десяток таких берегов своими ногами проверил, — сказал где-то в темноте Бармаш. — Ладно, поезжайте. На вашу голову.
— Слушай, Бармаш! — обернувшись, закричал в темноту Садыков. — Последний ход, последняя надежда! Что?.. Здесь не пройдем… ну, тогда не знаю.
Ответа он не услышал. Люди на берегу закричали: