Вторая весна

Зуев-Ордынец Михаил Ефимович

— Отставить! Вот ладно придумали — толкать! А назад машина рванет — что будет? Не кобыла брыкнет! Только тросом тянуть, на буксире!

На гору, как артиллеристы орудие на огневую позицию, ребята вкатывали уже барабан троса. Они кричали при этом, как батарейцы в бою, что-то отчаянное, пропащее, злое до остервенения. Слесари «технички» разрубили трос на куски и привязали его, сопротивляющегося, не вязавшегося в узел, к передним крюкам машин. Ребята впряглись, кто повторяя репинских бурлаков, кто лицом к машине, откинувшись назад на вытянутых руках. Подошел и Борис,

но руки его не поднимались. Они выдернулись из суставов и висели только на коже и жилах. «Отдохну немного, потом впрягусь». Он отошел в сторону и сел на камень.

Должно быть, он моментально заснул, потому что рычанье машины испугало его и он вскочил. Ноги ребят, тянувших машину, ушли в щебень и песок по щиколотку, они почти ложились на землю, но машина не двигалась. Борис испуганно сжался, вообразив, что будет, если трос лопнет и резанет концами по людям.

— Ой, мама!.. Убило! — взвизгнула девушка, подживлявшая костер.

Трос лопнул. Свистнув по-змеиному и свиваясь в кольца, он хлестнул по дороге, никого не задев. Люди ткнулись носами в землю, и трос пронесся над их головами. Кто-то испуганно, нервно засмеялся. А затем ребята, как по команде, вскочили и бросились с руганью и кулаками на слесаря, привязывавшего трос. Оказалось, что тросовый узел не то развязался, не то сорвался с крюка. Крики были злые, обидные, оскорбительные.

Ребята, туже затянув на тросе петлю, снова впряглись. Борис тоже схватился за трос и вскрикнул. Ладони язвяще обожгло, как током. Трос был старый, иглистый, как еж.

— Кто же голыми руками хватается? — вывернулся откуда-то Мефодин. — Вон у костра рукавицы выдают.

Борис не ответил, накинул на трос полу пальто и потянул так, что хрустнуло в костях и заныло в пояснице. Машина неуверенно двинулась и снова остановилась. За окном кабинки белело отчаянное лицо Яшеньки. Потом кто: то снаружи распахнул дверь и крикнул в кабину мальчишечьим альтом:

— Ты же неправильно газом форсируешь! Так ты никогда не сдвинешься!

— Здрасьте вам, только Гальки щербатой и не хватало. Всюду свой нос сунет! — с усталой злостью ответил Яшенька. — Свою форсируй, а мы сами с усами!

— Усов-то как раз еще и не вырастил. А моя уже на перевале. Я, как ты, не чикалась, — сморщила Галя в улыбке носик. Она шагнула на подножку. — А ну-ка, подвинься! Что ты за человек, ей-богу! Не цепляйся за баранку! Давай вместе попробуем!

Она уверенно села на водительское место и, маленькая, худенькая, так развернула плечи, что хозяин притиснулся к правой дверце. Галя включила мотор и подкинула газку. Машина двинулась медленно, но плавно, без рывков.

— Эх, родная, карабкайся! — Мефодин сорвал ватник и швырнул под задние колеса, подумал и швырнул туда же «бобочку». Машина обрадованно кинулась вперед, пошла быстрее, и трос провис. Борис с силой потянул его, но свело и налило свинцом шею, а через все тело прошло мутное и шумящее, как волна. Исчезли горы, белая дорога, костры, свет фар. Он вытянул испуганно руки, чувствуя, что сейчас упадет…

Очнувшись, Борис понял, что он сидит на земле около костра, на разостланном

брезенте. Под спину ему был подставлен ящик. Рядом сидели на ящиках директор и завхоз. Борис пошевелился, собираясь встать. Егор Парменович повернул голову и внимательно посмотрел на слинявшее лицо Бориса.

— Нечего копошиться, сидите! Очень плохо?

— Нет… ничего, — вяло ответил Борис и удивленно посмотрел на руки. Они были в липкой крови, в глубоких порезах.

— Позвать врача?

Борис не ответил. Он алчно смотрел на завхоза, лениво щипавшего пшеничный каравай и так же лениво жевавшего. Судорожно глотнув сухим горлом, Борис тихо и стеснительно сказал:

— Вы не могли бы дать мне немного хлеба? Завхоз посмотрел удивленно и заторопился, начал ломать хлеб. Борис от нетерпения шевелил пальцами ног.

— Кушайте, пожалуйста, — протянул завхоз. — Извините, не догадался.

Неприлично сопя от жадности, Борис вгрызся в пахучую мякоть хлеба. Корчаков покачал головой.

К костру подошел Воронков и бросил к ногам завхоза охапку мокрых, грязных рукавиц:

— Получай, старшина, последние двадцать. В расчете?

— В расчете, — пересчитал завхоз. — Ну, как там! Двигаемся?

Воронков сел на ящик и закурил.

— Так как-то… Тянут помаленьку, без боевого энтузиазма.

Егор Парменович шлепнул по колену негнущимися перчатками и раздул усы.

— Тянут так, что жилы рвутся, а тебе мало? Какой тебе еще энтузиазм нужен? Чтобы «ура» кричали?

— Да я это к слову, — засмеялся Воронков и чуть хвастливо прищурил глаз. — А в общем, мои все на перевале.

— Иди поспи пока. Глаза-то тоже опухли, — посмотрел на него Корчаков.

— Успеется, — небрежно ответил Илья. — А вернее сказать, теперь уже не успеется. Это последние идут, из Бармашова взвода, — указал оя папиросой вниз, откуда поднималась машина.

Ребята тянули ее тросом и насмешливо, тягуче, такт своим валким, трудным шагом, пели:

Едем мы, друзья, В дальние края.

— «Едем», — покачал головой завхоз. — Называется «едем»! Пять метров в пять минут, аж столбы мелькают!

— Не стоим же! — обиделся Илья. — Ты вот что учти, старшина!

Вслед за машиной, придерживая отлетавшие от ветра полы пальто, поднимался в гору Неуспокоев. Увидев костер, он подошел и встал боком, всем своим видом показывая, что он здесь не задержится. Дождевые капли скатывались с его берета и носа. Он брезгливо пробормотал:

— И дождь и парит, как в прачечной.

Мимо костра шла очередная машина. Трос был струнно натянут, головы ребят, опущенные на грудь, метались то влево, то вправо, в такт шагам. Борис подергал плечом. Оно опять заможжило, как и полчаса назад, когда трос, впиваясь, будто дробил плечо и ключицу.

Ребята шли без песни, изредка перебрасываясь короткими фразами. До костра долетел чей-то задыхающийся голос:

— А что, в Ленинграде, пожалуй, уже спят?

Ответил голос, тоже запыхавшийся: