Шрифт:
ВТОРОЙ ЭШЕЛОН
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Заведующая эвакуацией, средних лет медицинская сестра, приветливая и миловидная, торопясь, оправдывалась:
— Замучила вас при перевозке со станции в этом тряском грузовике, но разве я знала, что вы такой тяжелый? Сколько раз к вам извиняться приходила, но вы в беспамятстве не узнавали.
Узнал он ее, и ничего не забыл — ни тряского грузовика, ни того, как не раз подходила, присаживалась и тампоном из новой белой марли, такой дефицитной в тот год, осторожно вытирала пот со лба и глазных впадин. «Хороший человек, видно», — подумал он, но так прямо этих слов малознакомой женщине не скажешь, и он ограничился полушуткой:
— Пьяный я был после операции, поили все и кололи. Вот ничего и не помню.
— Все равно я рада оправдаться — в мягком поедете, совсем новом вагоне, и с вами только полковой комиссар, депутат Верховного Совета, с перебитой рукой…
— Милый вы человек, сестра. Всего вам хорошего!
И сестра не обманула. Удобно в таком вагоне, тихо, мягко и воздуха вдоволь. Правда, свежим лаком припахивало, но разве это запах!
Ничего не болело, лежалось хорошо, вспоминалось прошлое, и сосед по купе, степенный и тихий человек, молча шевеля губами, тоже что-то вспоминал. Значит, не помеха. Только изредка голос подавал:
— Может, закурим, сосед? Никак одной левой со спичками не управлюсь.
Это точно. Одна левая — не рука вовсе, а так, видимость. У Михаила же Ивановича Быстрова — будем именовать его так — правая рука уцелела, а это — вещь! Прижми коробок подбородком к груди — и чиркай себе да чиркай.
Так и ехали, — мечтали и покуривали в полной свободе. Правда, Михаилу Ивановичу, лежачему, от той свободы большой радости не было — только потолок и увидишь, а полковой комиссар, несмотря на постельный режим, свободой пользовался: садился, в окно глядел и с Быстровым делился:
— Уборку закончили, солому заскирдовали и полову от ненастья соломой укрыли. Зябь пашут, почти одни бабы. Черт знает, на что они только не способны. Докладывали, когда на Псковщине посевы на корню сжигали, женщины плакали, но бойцам помогали и даже советовали: «Там, родные, начинайте, где колос желтый. Спелый там хлеб, сухой, и как ветер подхватит — не удержишь…»
— Давно на политработе?
— Нет, с начала войны. А что?
— Просвещать любишь. Между прочим, я эти пылающие поля не только по докладам знаю.
— Я тебе не Америку и открывал, но вот если бы от меня зависело, я бы этих женщин в первую шеренгу героев выставил, чтобы показать народу, а их имена записал бы в самую большую книгу истории.
— У депутата Верховного Совета и карты в руках.
Разговор прервался, ехали молча. И что скажешь человеку, если наперед знаешь слова собеседника, так похожие на твои собственные мысли? И только ли потому молчалось? Выехали утром еще затемно, а теперь уже и обеденное время миновало, а никто в вагон не заглядывал, естественные потребности вытесняли желание разглагольствовать.
— Забыли нас, должно быть, — не выдержал комиссар. — Ты как, терпишь?
— Утку бы.
— Я там графинчик приметил, и ничего в нем нету, пыль да дохлые мухи. Принести?
— Само собой.
К вечеру полковой комиссар сделал еще одно малоутешительное открытие:
— В темноте поедем.
— Это еще почему?
— Светомаскировочные шторы не поставлены, понял? Интересно бы узнать, куда нас везут?
— Это уж совсем ни к чему. Куда надо — туда и везут.
Ехали дальше, курили, пока беда не грянула, внезапно и как бы из ничего — спичечная головка отскочила, подожгла мохнатое одеяло Михаила Ивановича, огонь перекинулся на одеяло полкового комиссара, и тут же запылала покрытая свежим лаком вагонная перегородка.
Михаил Иванович быстро задохнулся и запомнил только, как уговаривал полкового комиссара:
— В тот конец беги! Меня не вытащишь, и сам ни за понюх табаку…
И еще он запомнил увесистый мат полкового комиссара, топтавшего одеяла на полу и подушкой, зажатой в той никчемной левой руке, сбивавшего огонь со стены.
Когда он пришел в себя, комиссар сообщил радостно:
— Огонь я сбил, но, понимаешь ли, тут же обессилел и, падая, схватился за какой-то рычаг, и поезд встал. Прибежали с руганью, и вот что я от них узнал: не в том вагоне мы едем. Понял?
— Не совсем.
— Нас, понимаешь ли, хотели посадить в мягкий вагон, последний в санитарном поезде, а поместили в прицепной, за «пульманом». В общем, наш вагон только до Кинешмы идет…
— Ерунда, как-никак мы казенное имущество, найдут. В армии не только полковых комиссаров — брезентовых рукавиц нельзя списать без предъявления. Ты другое скажи, главное, — весь огонь-то погасил?
— А как же.
— Нету у тебя солдатской сметки. Хоть бы самый паршивый фитиль оставил. Курить теперь как будем, ведь спички сгорели…
Ехали в темноте, где-то маневрировали, стояли. Ранним утром в вагон зашла пожилая женщина с ведром, уборщица.
— Ой, милые! Как же вас тут оставили?
— Как оставили? Мы же едем…
— Никуда вы не едете, в тупике стоите. На завод вагон вертают, ремонтировать после пожару. Он правительственный… А санитарный давно ушел.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
— Ну хоть воды принесите, — попросил Михаил Иванович. — И разыщите коменданта на станции.
— Коменданта я мигом, а воду вам куда? У меня только поганое ведро.
— Воду? У нас графин есть, но в нем прокислый квас и дохлые мухи плавают. Так вы его прополосните.
Женщина принесла воды, и тут же, запыхавшись, в вагон ворвался комендант станции, лейтенант по званию:
— Нет ли здесь депутата Верховного Совета?
— Есть такой, сейчас придет.
— А вы?
— До Верховного маленько не дотянул.
Комендант отдышался, успокоился. Спички у него оказались, и когда вернулся полковой комиссар, они блаженно закурили. Лейтенант говорил волнуясь: