Второй медовый месяц
Шрифт:
Она подняла голову и положила руки перед собой на стол, ладонями вниз. Сверху на метровой толще бумаг лежал томик Ибсена: Рассел принес его из шкафа, стоящего возле лестницы на первом этаже, едва узнав о пробах для «Привидений», — томик еще времен учебы в Королевской академии, испещренный энергичными пометками и подчеркиваниями. Ибсен был одержим прошлым, он писал «мы труп везем с собою в трюме». Эди решила, что меньше всего в эту минуту ей нужен Ибсен. Она взяла «Ислингтон газетт», валяющуюся рядом, и прикрыла ею томик. С глаз долой — вон из смятенного ума.
Зажав телефон между поднятым плечом и ухом, Мэтью Бойд записывал информацию.
— Открытая планировка…
— Да, так сказала Рут, — подтвердил агент.
Мэтью поморщился. Что это за агент, если он зовет Рут по имени, не успев познакомиться? Он начал: «Вряд ли я…», но агент добавил:
— Согласен, цену задрали. Но она сказала, надо еще посмотреть, что там за место.
— Она…
— С середины девяностых стоимость лофтов в Бэнксайде выросла почти втрое.
Мэтью сердито подчеркнул свои записи. Насколько он помнил, а помнил он прекрасно, у них с Рут и речи не было о Бэнксайде. Они обсуждали портовый район, Хокстон, Клеркенуэлл, но только не Бэнксайд, расположенный ближе к центру и потому непозволительно дорогой. Бюджет — предполагаемый, но, очевидно, общий — составлял триста тысяч. Максимум. Мэтью пририсовал к прямой линии зубцы.
— Я организовал для Рут осмотр, — продолжал агент.
— Вы…
— Мы договорились на субботнее утро, так что я позвонил просто предупредить.
— Просто…
— Значит, в субботу, в половине одиннадцатого утра. Кстати, общая площадь — под триста квадратов. Вы передадите Рут, или мне созвониться с ней?
Мэтью написал под зубцами большие печатные буквы — «отвали».
— Передам, — пообещал он и отключился.
Он швырнул телефон на стол и отодвинулся вместе со стулом так резко, что въехал в стоящий позади стол Блейза. Тот болтал по телефонной гарнитуре, вздрогнул от толчка и прикрыл микрофон.
— Э-э!
Мэтью поднялся и шепотом бросил Блейзу «извини», затем шагнул к столу и снова взялся на телефон. В списке ускоренного набора телефон Рут значился первым.
— Привет, — холодно и дружелюбно произнес ее голосом автоответчик. — Вы позвонили Рут Манро. Сейчас меня нет на месте, будьте добры оставить сообщение.
— Позвони мне, — сказал Мэтью, перевел дыхание и добавил: — То есть позвони, пожалуйста.
Он сунул телефон в карман, обернулся к Блейзу и жестами изобразил, как пьет кофе. Блейз кивнул. Мэтью торопливо зашагал по офису, лавируя между столами из серого пластика и направляясь к лифтам. Как обычно, все кабины скопились где-то на верхнем этаже. Он состроил гримасу самому себе, глядя в бронзовую панель на стене между дверями лифтов.
— Сердишься, — заявила Рут на выходных, клацая по клавишам своего лэптопа и не поднимая глаз. — Вид у тебя такой сердитый.
Мэтью вглядывался в свое отражение, искаженное полированной поверхностью бронзы. Может, выглядит он и вправду сердитым, но чувствует испуг. А он всегда ненавидел страх, с самых первых ночей после переезда в ту ветхую халупу. Он был еще ребенком, а от него требовали, чтобы он спокойно засыпал, зная, что в крыше есть дыры — самые настоящие дыры, в которые могло провалиться что угодно — когтистое, клыкастое и свирепое. Мутью помнил, что его единственным спасением стали резиновые сапоги. В них — прочных, крепких и надежных — он на протяжении нескольких лет целыми днями ходил по голым, незастеленным коврами полам, а на ночь ставил поближе к постели. Когда старые сапоги стали ему малы, он выклянчил у Эди новые — настолько велик был страх остаться вообще без сапог, без простой и спокойной уверенности, которую они внушали. Казалось, они изолируют его от страха, от неизвестности, защищают и в то же время не мешают смотреть вперед.
Двери лифта разъехались, открывая стены и пол из серебристого штампованного металла. Зажмурившись, Мэтью спустился на первый этаж, вышел из лифта в огромный стеклянный вестибюль, затем на обширную площадь перед зданием, где предусмотренные архитектором бутафорские деревья в бетонных кадках нехотя покачивались под ветром с реки. Мэтью застегнул пиджак, чтобы парусящий галстук не бил его по лицу, и сделал рывок в сторону кофейни в дальнем углу площади. Большой латте — девчачий напиток и вместе с тем бесхитростное утешение, которое порой приходится как нельзя кстати — и получасовая игра с цифрами в уме наверняка приведут его в норму, вернут туда, где тревога превратится в мимолетное недоумение.
Свою высокую белую кружку он унес на столик у окна. Реку заслоняли здания, зато над ними виднелся огромный и чистый кусок неба, суматошного весеннего неба со спешащими облаками и четкими белыми следами самолетов. Мэтью недолюбливал погоду как таковую, всегда воспринимал ее непредсказуемость как смутную угрозу, но с удовольствием наблюдал за ней из-за надежного стекла, словно изучал динамичное полотно — пожалуй, Тернера или Гойи, — вставленное в раму. Однажды вначале, когда они с Рут исследовали друг друга как зачарованные, Мэтью признался: ему нравится думать, что где-то в мире есть бурлящий хаос со всей его неуправляемой силой, но вряд ли он сумеет справиться с этим хаосом, если тот окажется слишком близко.
— О, понимаю! — с блеском в глазах отозвалась она. — Если уж мир не может быть управляемым, пожалуйста, дайте нам хотя бы шанс распоряжаться своим мирком во веки веков, аминь!
После беспечности Эди организованность Рут приводила Мэтью в изумление: вся ее косметика хранилась в пластмассовых коробочках, футболки были сложены стопками по три штуки, документы хранились в прозрачных пластиковых папках, безукоризненно опрятных и дешевых. Никаких объедков в холодильнике, разбросанных по дивану газет, куч поношенной обуви в недрах шкафа. Когда они познакомились, Рут работала бизнес-консультантом, а сейчас, в свои тридцать два года, — младшим рекрутером в фирме, специализирующейся на поиске финансовых директоров. К моменту встречи она зарабатывала на треть больше его, а теперь ее доходы чуть ли не вдвое превышали зарплату Мэтью. Заботясь о самолюбии Мэтью — оба без лишних слов понимали, насколько щекотлив этот вопрос, — они делили все финансовые обязательства поровну: оплату жилья, счетов, развлечений, поездок. Гибкость этому равенству придавало понимание, что если Рут вкладывает в общую жизнь больше денег (кашемировый свитер для Мэтью, билеты на «Евростар», чтобы побывать на выставке в Париже), Мэтью без лишних просьб должен компенсировать их делами (ухаживать за цветами на окнах, приносить Рут завтрак в постель). Эту систему, безупречно работавшую два с половиной года, родители Мэтью наверняка сочли бы не только идиотской, но и чрезмерно, почти бесчеловечно жестокой.
В сущности, выяснить мнение родителей по большинству вопросов Мэтью никогда не стремился. Он питал к ним условную любовь, до нюансов которой предпочитал не докапываться, и хотя находил их образ жизни безнадежно устаревшим, считал, что он присущ им в той же мере, как свойства их личности. Когда Мэтью видел Руг — такое случалось крайне редко — за кухонным столом в доме его родителей, продуманно одетой по случаю выходных и резко контрастирующей с окружающим ее хаосом, то с любовью вспоминал полученное образование и переполнялся гордостью за свою нынешнюю жизнь. Конечно, помогало и то, что Эди и Рут поладили: каждая оправдала ожидания другой.