Второй после Солнца. Часть вторая
Шрифт:
И тут же был и схвачен, и связан.
А вскоре огромной белой птицей билась в руках Зомбинов и Лжеганга в конвульсиях мерзковитализма. До Зомбинов, наконец, дошло, сколь коварно и умело они были обмануты.
– В тюрьму их! – крикнули Зомбины.
– На Колыму их! – крикнули Зомбины.
– На кол их! – крикнули Зомбины.
– Линчевать их! – крикнули Зомбины.
– Нет! – звонким, вдумчивым голосом воскликнул Павел. – Судить их должен Аркаша – и это будет высший суд, и это будет суровый суд! Не лишайте Аркашу этой маленькой радости – не так уж много у него осталось теперь радостей!
– А чо с этим, бывшим-то, делать-то
– Коммунисты с пленными не воюют, – напомнил Павел.
– Как пить дать, не воюют, – радостно согласились Зомбины.
– Да мы, блин, для Аркаши, да мы сбережём их в лучшем виде! – крикнули Зомбины, разрывая тельняшки и обнажая свои груди, на которых в духе новых веяний справа был изображён великий Аркаша, а слева – не столь пока великий Павел (поэтому Павел уместился на Зомбинские груди целиком, а от Аркаши вошёл только кончик носа).
– А чо с этой, бывшей-то, делать-то пока? Может, её это? Того? А то уж больно у неё эта – за которую стопку, – с хрустом почесали в затылках Зомбины.
– Коммунисты с женщинами не воюют, – напомнил Павел.
– Не воюют, не воевали, и не будут воевать! – согласились Зомбины и с облегчением отпустили Лжегангу: классовым сознанием они уже чуяли, что коммунисты с пленными и женщинами не воюют, но сказать этого не сумели бы, пока Павел не сформулировал позицию Партии по этому вопросу в почти по-глюковски чёткую и ясную сентенцию.
– Так я-то вовсе – не эта, и тем более – не женщина, – игриво встряла Лжеганга, отряхиваясь и поверчивая попкой. – Разве можно назвать меня женщиной? Я – девушка, и притом самая, что ни на есть, распривлекательная. Прости, милый, – сказала она шёпотом Псевдоаркаше. – Пути наши здесь расходятся.
Псевдоаркаша победно рыгнул, но промолчал.
– Павел! – сказала Лжеганга игриво. – Так, говоришь, ты знал Аркашу?
– Уйди, женщина, если ты женщина, – строго сказал Павел. – И останься, если ты не женщина, а товарищ, товарищ с мягким знаком на конце.
– Я – не женщина, я – с мягким знаком, и именно что на конце, и я остаюсь, – заявила решительно Лжеганга. – Мы вместе потащим этого самозванца в Квамос, к Аркаше, мы посадим его в железную клетку и погоним – как погнал бы Аркаша – ремнём через оскорблённые этим псевдо народы.
– Это здорово! – крикнули Зомбины. – В клетку, да ремнём, да к Аркаше!
Как сказали – так и сделали, а Зомбины всегда как говорили – так и делали. Псевдоаркашу посадили в оперативно сварганенную железную клетку на колёсиках, причём двое Зомбинов могли тянуть её спереди, а ещё двое – толкать сзади.
Павлова душа разрывалась между двух могучих желаний: лично доставить к Аркаше подлого самозванца или продолжить начатое вместе с Зомбинами построение новой Зомбинской жизни и собственноручно закрепить этот коренной поворот в Зомбинской истории материальным свершением, чтобы сделать этот поворот бесповоротным. В конце концов тяга к созиданию перевесила: он решил временно остаться с Зомбинами, а главой маленького отряда по транспортировке Псевдоаркаши назначил бывшую Лжегангу.
И тут я увидал наставника: вот кто бы смог рассеять наважденье! Был обнажён наставник как Адам, лишь карты прикрывали ихний срам: семёрка, тройка, туз и дама пик.
– В рай, в рай! – кричал наставник (обо мне?)
Он встал на возвышенье и запел, ко мне лишь за прощеньем обращаясь:
– Прости, прости, ты неба не увидишь, прости, прости, ты птичек не услышишь, прости, прости и помни обо мне!
Так он со мной, наверное, прощался. А я прощался с птичками и с ним.
– В свой ад теперь и сам ты доберёшься, там лично для тебя десятый круг 23 в авральном темпе бесы прогрызают, – пропел он мне в последний, видно, раз, а завершил прощание припевом: – Я навещу тебя, я навещу тебя, я навещу тебя в твоём аду!
23
Десятый круг – согласно восходящим к Данте представлениям, ад имеет форму воронки, состоящей из девяти концентрических кругов (их нумерация начинается сверху, чем ниже круг, тем в целом тяжелее грех, за который в него помещают); узкий конец воронки упирается в Центр Земли (или Вселенной), где обитает Люцифер.
Подарив мне надежду на скорую встречу, он замолк – только шевелил губами, и я знал: он шевелит ими для меня.
«Проиграно всё, кроме чести, – прочитал я по губам. – Пойду скорей её поставлю на кон».
Я хотел ответить ему, тоже губами, что с ним по-любому останется его гений – и тем подбодрить своего наставника, утешителя и, смею надеяться, друга, но не успел: его как ветром сдуло. И вот тогда-то я и осознал с неземной ясностью, что обречён, но мне не было страшно, ибо я постиг смысл своего нисхождения.
– Бгатья мои во Хгисте! – крикнул я тогда всем серо-гнилушечным. – Умигая, довегяю я вам исполнение моей главной миссии, котогая, как я тепегь понимаю, и позвала меня в путь: замигитесь же вы, наконец, – все со всеми и каждый с каждым!
– Хорошо, брат цуцундр, мы замиримся – все со всеми, мы не замиримся только с тобой, – отвечали мне мои новые серо-гнилушечные братья.
Это успокоило меня:
– Тогда я умигаю спокойно. Делайте со мной всё, что вам будет пгиятно. Ведь вас уже нет, а я – ещё есть, и это – мой путь вам навстгечу. Я люблю вас, бгатия, и пгощаю вас, и да пгостите же меня вы!
– Да, мы тебя простим – за то, что ты ещё есть, – пообещали они.
И они защемили мой длинный нос и длинный язык и натянули подобно струнам, и королева лично играла на них, извлекая невообразимой гармоничности звуки.
И кто-то маленький и худенький уже корчился у кирпичной стены в мучениях тоскующей плоти.
Не в силах ни помешать ему, ни помочь, я открылся, перед тем как закрыться:
– Довольно! – крикнул я, вырываясь из их нецепких ручонок. – Маски сброшены! Я – больше не цуцундр! Я – русский – сильно, пламенно и нежно!