Второй после Солнца
Шрифт:
– Изволь, – улыбнулась Ганга, отворяя балконную дверь.
Аркаша погрозил ей на это пальцем.
– У меня гнусное настроение, – буркнул он. – Сначала этот Павлуша со своими сошками, потом я был зрелищем и чуть было не стал хлебом, поэтому я требую уже у тебя хлеба и зрелищ.
– Я готова, – улыбнулась Ганга, – и накормить тебя, и станцевать. Хочешь танец живота? Или танец попки?
– Накормить-то ты меня накорми, – отвечал Аркаша, – но зрелища мне сейчас нужны другие. Мне нужно что-нибудь помощнее, подраматичнее. Мне нужен бой гладиаторов-тяжеловесов.
– Я поняла, что ты задумал, – улыбнулась Ганга. – Постарайтесь хоть на этот раз разойтись без крови.
– Постараемся, –
Партия, предводительствуемая Витюшей, внешне мала. Собственно, те бабульки с дедками, которых я видел сегодня, эту партию и исчерпывают. Но Витюшина партия берёт не количеством, а качеством. «Я – мал, да вонюч», – говорит Витюша и испытующе смотрит на собеседника. Витюша ожидает, что собеседник с жаром опровергнет оба его утверждения и, как правило, дожидается.
– Да, нас немного, – говорит Витюша, пытаясь пронзить меня своим взглядом раненого кролика, – но мы берём не количеством. Наша сила – в исторической правоте нашего дела. И что бы вы там ни тщились доказать, – Витюша тычет в меня указательным пальцем, – после капитализма неизбежен социализм, так же как после семёрки неизбежно следует восьмёрка.
– Я так понимаю, – говорю я, – что вы оттачиваете на мне своё ораторское мастерство, и мне в дискуссии предстоит играть роль прихвостня олигархов или, по меньшей мере, ревизиониста. Я не согласен. Так дело не пойдёт.
– Помни об испытательном сроке, – остужает моё искреннее негодование Витюша. – Твоё будущее – в моих руках.
Он снова тычет в меня пальцем:
– Мы возьмём вокзал, и после этого ваша власть рухнет сама. Она упадёт, как яблоко, изъеденное червём.
Я молча проглатываю это оскорбление. Это – не моя власть. Такая власть мне не нужна – как и Витюше.
Павел Волгин носил хорошее, правильное имя и имел соответствующее ему хорошее, правильное лицо. С этим лицом он работал токарем на заводе имени Ильича. Работая токарем на заводе имени Ильича, он приносил пользу Родине путём производства для неё продукта.
Досуг его был не менее напряжён, чем рабочие часы или стояние на общественной вахте. Он изучал английский – язык зажравшихся буржуа и хорошо прикормленных рабочих. Язык этот приходилось учить для общения с единомышленниками всех стран, хотя с гораздо большим удовольствием он выучил бы шотландский, эскимосский, зулусский, ирокезский или язык другой угнетённой капиталом народности.
Он избегал женщин, он вступал с ними лишь в товарищеские отношения.
Зато на подоконнике, в зарослях кактусов и алоэ, были пристроены тисочки. С помощью этого приспособления Павел ежедневно тренировал свою волю. Он зажимал свой левый мизинец, излюбленный палец пророков, до такой степени, что палец синел, а потом чернел, но Павел только улыбался да скрипел зубами. Враги рабочего класса могут пытать его сколько угодно их чёрным душонкам – он встретит улыбкой любую боль.
Он отжимался от пола на костяшках пальцев, на тыльных сторонах кистей до появления перед глазами красных кругов. Он приседал, прикусив язык, пока не ощущал во рту солёный вкус крови.
И всё равно он думал: «Какая же я мелкая ничтожная личность по сравнению с титанами прошлого – Спартаком, Робеспьером, Разиным, Мюнцером, Туссен-Лувертюром!»
Он презирал суеверия всей силой просвещённого истматом и диаматом 85 презрения: если сегодня он вставал с левой ноги, то завтра мог встать с правой или с обеих сразу.
85
Истмат и диамат – соответственно, исторический и диалектический материализм; были разработаны классиками марксизма-ленинизма.
«Жрите своих рябчиков, господа новоявленные нувориши, но знайте, что мировая социалистическая революция снова начнётся с России!» – повторял Павел, как заклинание. Это было одно из любимых его изречений, по силе, как он считал, уступающее только отдельным Глюковским строкам.
Я на время погружаюсь в себя, но моя дискуссия с Витюшей продолжается – мысленно.
«На свете нет ничего более гнусного, чем Наша Власть. Она как амёба накрыла всю нашу огромную прекрасную Родину. Это – простейшее, но прожорливое животное. Вспомните картинку из учебника биологии: когда амёбе хочется кушать, а кушать она готова всегда, она обволакивает жертву – и жертва, не сумевшая даже дёрнуться, оказывается засосанной и высосанной», – говорит Витюша – примерно так или чуть более выспренно.
Он продолжает:
«У Нашей амёбы три классических признака:
первый: вы зависите от неё, вы у неё на крючке;
второй: вам приходится с ней делиться, чтобы крючок не загнали поглубже;
третий: она не производит ничего полезного; напротив, перераспределение, потребление и уничтожение добавленной стоимости – вот то, что она освоила в совершенстве».
«Хорошо, – возражает какой-нибудь Невитюша. – Она – конечно, амёба, но она – Наша амёба!»
И тут Витюша сражает его наповал:
«Дык зачем она такая нужна, эта Наша амёба, которая только мешает жить, которая вынуждает жить так, чтоб было хорошо только ей? Которая облагает поборами и просто налогами – и их она считает своей законной добычей, она покупает себе на них бронированные Мерсы, ставит мигалки – и спихивает тебя же, Невитюшу, в сугроб. На твои деньги она строит себе дворцы раблезианских размеров за заборами с колючей проволокой, за которые тебя и на дух не пустят. На твои деньги она заказывает себе лакшери-туры с лакшери-сьютами, в которые тебе нету входа – презрительным движением плеча швейцар укажет тебе твоё место. На твои деньги она организует себе охрану, и эта охрана защищает её от тебя – как бы насильника и убийцы в седьмом колене».
Невитюша ещё что-то порывается возразить, но тут Витюша добивает его, он их всех добивает:
«Когда вы идёте на выборы – это она, амёба, ухмыляясь, поглядывает на вас с плакатов, как бы говоря: кого бы вы ни выбрали, вы всё равно выберете МЕНЯ, кого бы вы ни выбрали – Я всё равно буду вас грабить, унижать, подавлять!»
«Как вернуть тебе, амёба, то презрение, которым ты обливаешь нас, как перевыплеснуть его в твоё расплывшееся амёбное мурло?» – думаю теперь уже я, думает Витюша, думает Невитюша.