Второй Салладин
Шрифт:
– О чем?
– Откуда я знаю? Обо всем. Она пробыла там семь месяцев.
Ланахан кивнул.
– Мы только что получили потрясающую новость. Один из наших аналитиков – говорят, у него башка варит что надо, – наткнулся на строчку поэмы, которую Улу Бег написал в пятьдесят восьмом. Вы знали, что он поэт?
– Они там все поэты. И все помешаны на мести. Это меня не удивляет.
– А потом он наткнулся на анонимную политическую листовку, написанную много лет спустя, сразу же после "Саладина-два". Ее выпустила радикальная политическая группировка, которая именует себя "Хез". Знаете, что это значит?
– Да. "Бригада". Пешмерга делились на десять хез, от трех до пяти батальонов в каждой. В середине шестидесятых Улу Бег участвовал в крупных сражениях с иракцами в окрестностях Равендуза и командовал батальоном в четвертой хез.
– В общем, "Хез" – название организации ветеранов резкой антизападной направленности. Короче говоря, наш аналитик – он нашел в той листовке точное повторение фразы из поэмы Улу Бега. Точное, понимаете? Такого совпадения быть не может. А поэма слишком безвестная, чтобы это могла быть цитата или аллюзия.
– Значит, это он написал ту листовку? – спросил Чарди.
– Да. Знаете, о чем она была?
– Нет.
– О великом и знаменитом американском злодее, организаторе предательства курдов. И завершалась она смертным приговором.
– Президенту?
– Нет. Джозефу Данцигу.
Чарди улыбнулся.
– Старине Джо, – протянул он.
– Пол! – Ланахан был в ярости. – Вы представляете себе, что будет, если один из обученных и финансируемых управлением курдских повстанцев с полученным от управления оружием всадит девять пуль в голову одному из самых знаменитых людей Америки? Возможно, вам и удастся где-нибудь в архивах отыскать какой-нибудь занюханный государственный документ о том, что когда-то на свете существовала организация под названием ЦРУ, но для этого придется немало потрудиться.
Но Чарди видел в этом свою логику. Свирепую справедливость по-курдски. Джозеф Данциг подтолкнул ЦРУ, то подтолкнуло Пола Чарди, а он, в свою очередь, Улу Бега – к пропасти. И вот прошли годы, и настал черед Улу Бега толкнуть того, от кого все пошло. Та же цепочка, та же последовательность.
– Пол, на вашем месте я бы не улыбался. Наверху очень этим расстроены. Очень. Теперь им, разумеется, придется идти к Данцигу, а их это не радует. Они послали людей в Ногалес, попробовать отследить все на месте. Они...
– Еще бы они не были расстроены. Давай, Майлз, расскажи мне, как они расстроены?
Ланахан ничего не сказал.
Фургон уже подъехал к аэропорту Логан, но Чарди еще не договорил.
– Вы, должно быть, меня совсем за дурака держите, Майлз. Ты, Йост и кто еще? Сэм? Сэм тоже в этом участвует?
– Чарди, я...
– Заткнись, Майлз. Ты думал, я не заметил, что на первых совещаниях мы никогда не уделяли много времени возможным целям Улу Бега? Думал, я это прохлопаю? Думал, не соображу, как важно вам держать меня в поле зрения – следить за мной? Думал, не замечу, как вы расстроились сегодня утром, когда не смогли меня найти?
Майлз сидел как каменный, не оборачиваясь.
– Ты думал, что знаешь, на кого идет охота. Так сказали тебе твои аналитики. Те самые, которые утверждали, что курд двинет к Джоанне. Ты считал, что его цель – я.
Фургон подкатил к стоянке такси и остановился перед восточным терминалом.
– Ребята, вам не мешало бы поторопиться, – посоветовал кудесник из техотдела. – Как раз успеете на рейс в половине седьмого.
– Минуточку, – заявил Чарди. – Настоящий план был именно таков, правда? Не взять под наблюдение Джоанну, а ловить на меня как на живца.
– Вы не соображаете, что несете, Чарди, – разъярился Майлз. Потом сказал: – Мы вынуждены были использовать наши активы по максимуму. Вы все время находились под прикрытием.
– Это вы, что ли, меня прикрывали, Майлз? Хотел бы я посмотреть, как бы вы попробовали помешать Улу Бегу получить, что ему нужно.
– Мы сделали так, как было лучше. Для всех. Кому-то приходится принимать нелегкие решения, Чарди. Это и есть...
– Тут есть одна шутка, Майлз, хотя сомневаюсь, чтобы она показалась тебе смешной. Шутка в том, что ни один человек в Америке не может быть в большей безопасности от Улу Бега, чем Пол Чарди.
Чарди фыркнул с горькой иронией, и если он сейчас улыбался в лицо этим людям, то лишь потому, что выучился никому не показывать своей боли.
– В стране, которая на картах значится как Ирак, а нам с тобой известна под именем Курдистан, в одном из сражений чужой войны я спас жизнь его старшему сыну, и Улу Бег назвал меня своим братом.
Глава 14
Собственное умение приспосабливаться порой поражало его; пожалуй, в этом и заключался его подлинный секрет – а у него вечно выпытывали, в чем его "секрет". За свои пятьдесят шесть лет он привык быть сначала евреем в Польше, потом поляком в Бронксе. Привык к жизни в Гарварде, сперва в качестве студента, затем – профессора. Потом привык к руководящей роли, к политике. А с политикой и к власти. А с властью к известности. А с известностью...
К свету.
Его жизнь казалась путешествием из мрака невежества к свету знания, и не только в метафорическом смысле. К свету в самом буквальном смысле слова. Он жил на свету, и порой ему казалось, что его глаза вот-вот ослепнут от фотовспышек, от сверкания телевизионных миникамов (он был знаком с современным техническим жаргоном) или, как вот сейчас, от освещения в телестудии.
Эта недалекая баба мнила себя экспертом по мировой политике. Она постоянно прикасалась к нему, как будто мозги располагались у нее в кончиках пальцев: то протягивала руку, то с мягким напором тыкала его пухлую ногу. И глаза ее сияли от неподдельной любви – или от бешеной дозы барбитуратов? – а сама она в это время задавала на удивление глупые вопросы о положении дел в мире.
У Данцига была привычка – почти что фирменная черта – с серьезным видом обдумывать каждый нюанс, каждую фразу, значительно морщить лоб, чтобы глаза стали непроницаемы, прежде чем ответить. Президентская администрация, в которой он некогда трудился в должности советника по безопасности и государственного секретаря (о, эти славные деньки!), выложила одной консультационной фирме пятьдесят тысяч долларов, чтобы повысить его телегеничность. Он тщательно изучал записи своих телевизионных выступлений и знал, что его обаяние, столь неотразимое в разговоре с одним-двумя собеседниками, в небольшой группе, на митингах или вечеринках, в телеэфире почти исчезало и он превращался в чудаковатого болтливого педанта. Поэтому он последовал дорогостоящему совету консультанта и прибегнул к образу этакого маленького профессора. Он даже нарочито преувеличивал легкий польский акцент, который до сих пор проскальзывал в его речи, – это вынуждало репортеров прислушиваться к нему внимательней, и они реже перевирали его слова.