Второй Салладин
Шрифт:
Тревитт слетел по лестнице вниз, перескакивая через две ступеньки, и ввалился в опустевший зал, уже теряя самообладание. Смазливый Роберто бесшумно начищал стаканы, а неподалеку от него за столом сидел Оскар Меса и разговаривал с плотным полицейским в отутюженной бежевой униформе с галстуком-бабочкой желтого цвета – да-да, желтого, канареечно-желтого, ядовито-желтого, – на чьих мясистых плечах красовался еще и золотой галун.
Тревитт попытался взять себя в руки, но полицейский поднял голову и пригвоздил его к месту убийственным взглядом.
Тревитт
До него донеслось слово "гринго", и оба мексиканца расхохотались.
Тревитт вышел за дверь в ночь. Не было видно ничего, кроме железной дороги на другой стороне улицы и конкурента "Оскарз", "Каза де Джейсон", еще одного ночного клуба. Тревитт выбрался по наклонной стоянке на улицу и обернулся. В пятистах ярдах впереди, за галереей магазинчиков с навесами, примыкающей к железной дороге, лежала граница. Неумолимо высокая стена, скопление машин, будки и похожая на крепость перемычка из офисов наверху. В мертвенном свете он различал осаждающих ее попрошаек и таксистов. Флага не видно, но за стеной вырисовывалось нечто, пожалуй, более символичное – золотые дуги эмблемы "Макдоналдса".
Потом он заметил толпу. Она собралась чуть подальше по улице, у чего-то вроде мостика на углу улиц Буэнос-Айрес и Руис-Кортина. Индейцы, несколько американцев, мексиканские девочки-подростки в узких американских джинсах и блузках, но большей частью полицейские. Неподалеку стояли три или четыре серых пикапа, и по их однообразному виду Тревитт понял, что это машины полиции.
Он осторожно затесался в толпу; кроме прочего шума до него доносилось журчание воды.
Здесь пахло. Чем-то. Чем? Запах был до одури знакомым. Он вызывал отвращение. Нос Тревитта улавливал его, но не мог определить источник.
Толпа собралась в конце улицы. Мощенная булыжником крутая улочка вилась по склону горы, лишь кое-где освещенная фонарями. Тревитт различил вывески лавок, резко обрывающиеся там, где дорога тонула в темноте: стоматологическая клиника, телевизионный и стереофонический магазин, небольшая продуктовая лавка на другой стороне и еще что-то. Но он продолжал протискиваться сквозь толпу и вскоре очутился в достаточной близости от стены и остановился рядом с троицей полицейских, которые быстро переговаривались между собой. Огни. Здесь были огни. Он ощущал тепло, человеческое тепло, исходившее от собравшихся вокруг. Голая кирпичная стена, возвышавшаяся в двадцати футах от него, принадлежала "Оскарз", борделю; журчание слышалось здесь очень громко, но он так и не смог пробраться к краю и взглянуть на... на то, что лежало перед ним и что привлекло сюда всех этих людей.
Он сделал последнее усилие и прорвался.
Место происшествия утопало в свету. Мексиканские лица, толстые и нерадивые, по-индейски, почти по-азиатски непроницаемые, с усиками в ниточку, и равнодушный свет прожекторов, установленных на полицейских машинах, лучи, блуждающие туда-сюда сквозь толпу, и суматошные пляшущие тени на стене. И испанская речь на фоне этого всего, испанская речь в тысяче журчащих вариаций и непонятных
В сточной канаве на спине лежал Билл Спейт. Теперь, на краю, Тревитт мог его различить. Три или четыре луча света пригвождали старика к горе камней, пивных бутылок, ржавых труб и прочего разномастного мусора. Полицейские говорили что-то о las botas, Tpeвитт слышал их речь, глядя на старого Билла в канаве.
Сапоги.
Вот в чем дело: ничего нельзя было предпринять до тех пор, пока не найдут какие-нибудь высокие резиновые сапоги. Без них ни один человек не согласится лезть в дерьмо.
Полыхнула лампа-вспышка, и в ее ярком свете Тревитт разглядел, что старик схлопотал в левую сторону лица пулю из крупнокалиберки или широкоствольного ружья. Наверное, из дробовика. Вся левая сторона головы начисто утратила знакомый вид, но правая оставалась на удивление похожей на старину Билла. Эта картина настолько расходилась с представлениями Тревитта о человеческой анатомии, что не укладывалась в голове.
Вода, хлещущая из трубы, вымочила одежду Спейта. Одна туфля свалилась и уплыла вниз по течению, где застряла на камне. Это была стоптанная "Валлаби".
"Ему снесли полголовы и швырнули в канаву за борделем", – тупо подумал Тревитт.
Он примирился и не примирился с этим. Только вчера старина Спейт донимал его своими бесконечными историями о Корейской войне, перемежая их ромом с колой, – повествование, которое с таким же успехом могло бы вестись на иностранном языке, настолько оно изобиловало упоминаниями о малопонятных вещах, немыслимых персонажах, невероятных событиях. Где-то посередине Тревитт понял, что, должно быть, пропустил что-то важное, поскольку совершенно потерял нить рассказа.
А теперь он мертвый. В канаве. Убит выстрелом в лицо.
Тревитт ухватился за кирпичную стену, чтобы не упасть. Господи, бедный старик. Он понял, что дрожит, что совершенно замерз. Потом снова посмотрел на Билла. Всего лишь несколько минут назад Спейт был жив и здоров. Тревитту показалось, что его сейчас стошнит. Он не знал, что делать. Полицейские рядом с ним задавали вопросы.
– Кто-нибудь знает этого дедка?
– Он был в "Оскарз" вместе с другим гринго. С молодым.
– Где он?
– До сих пор у бабы.
Послышался смех.
– Сапоги принесли?
– Да, только что. Кто за ним полезет?
– Позвоните в Вашингтон. Пусть пришлют своего вице-президента.
Снова смех.
До Тревитта вдруг кое-что дошло.
Спейта убили – неважно кто – за то, что он пытался разузнать что-то о Рамиресе.
Он, Тревитт, был вместе со Спейтом.
Он, Тревитт, расспрашивал о Рамиресе.
И вот тогда, только тогда его охватила паника.