Второй Салладин
Шрифт:
– Порядок? – поинтересовался бармен.
– Полный, приятель.
– Меня звать Роберто.
Роберто был щуплый смазливый юнец – ему, должно быть, не сравнялось еще и двадцати, – с пушистыми усишками и проникновенным взглядом.
– Приятно познакомиться, Роберто, – проорал Тревитт, строя из себя el turista estupido [24] с головы до пят, и решил сам предпринять небольшое расследование. Послушай, – начал он, – мне тут один кореш свистнул, у вас здесь парочку недель назад заварушка случилась. Перестрелка.
24
Глупый
– О, si, – с жаром подтвердил бармен. – Вот прямо тут человека убили. Нашего босса, Рейнолдо. Пиф-паф. Почти на том самом месте, где вы стоите, сеньор.
– Застрелили?
– Прямо как в телевизоре. Раз – и все. Пиф-паф.
– Ух ты.
– Роберто, – по-испански шикнула на него девица, – держи язык за зубами, тупая свинья, откуда ты знаешь, что это за придурок.
И тут же одарила Тревитта сладчайшей индейской улыбкой.
– Что она сказала? – поинтересовался Тревитт.
– Что вы самый красивый американец, которого она видела.
– Она сама настоящая красотка. – Тревитт ущипнул девицу за бок.
Анита улыбнулась этому комплименту, продемонстрировав уцелевшие зубы. И все же Тревитта необъяснимо влекло к ней. Она была такая низменная. Где-то в его мозгу точно лопнул крошечный нарыв; перед глазами мелькнуло видение. Он попытался отогнать его, но оно не рассеялось, напротив, картина стала более четкой, более законченной, более подробной.
Его влекло к ней обещание полной свободы: за деньги можно было делать что угодно. Простота и вседозволенность. Все, что угодно. Он знал, что против определенных искушений бессилен. Он и сам мог быть довольно низменным. Он не был девственником и дважды едва не женился; оба раза он обожествлял свою избранницу, а открыв, что она лишь простая смертная, в ужасе сбегал. Сейчас перед ним была женщина настолько земная, настолько плотская, настолько настоящая, что это сводило с ума. Это была свобода, глоток свежего воздуха.
Он подумал о молодых мужчинах девятнадцатого века, которые пытались вырваться из ханжеского викторианского общества и бесследно исчезали на неосвоенных территориях, погнавшись за свободой и вседозволенностью и попутно строя империю. Будь то Америка или Британия, Додж-сити [25] или Лакхнау [26] – процесс везде был одинаков. И сейчас перед ним простиралась в некотором роде такая неосвоенная территория. Сокровище, которым можно было овладеть, стоило только протянуть руку.
25
Додж-сити – город на реке Арканзас, символ необузданных нравов эпохи освоения Америки.
26
Лакхнау – город в Индии.
Тревитт покачал головой. Сквозь обтягивающую белую майку девицы просвечивали соски. Они были размером с пятидесятицентовую монету.
– Кто ее устроил, Боб? Бандиты? – попытался Тревитт вернуться к интересующей его теме.
– Что устроил, сеньор?
– Пиф-паф. Укокошил бедного старого Рейнолдо.
– Земля ему пухом, – проговорил Роберто. – Нехорошие люди. Злые люди. У Рейнолдо уйма врагов, и даже кое-кто из его друзей...
– Придержи язык, тупица, – рявкнула Анита.
– Что она сказала?
– Что вы ей очень нравитесь.
– Она мне тоже нравится. Очень сильно.
– Давай, малыш, – Анита провела ладонью по внутренней стороне бедра Тревитта, помедлила в высшей точке, – сделай Аниту счастливой.
О господи, до чего же это приятно.
Он сглотнул, облизнул губы.
– Анита знает, как сделать тебе хорошо. У нее есть для тебя кое-что – только выбирай.
Тревитт оглянулся. Спейт исчез.
Ну, подумал Тревитт, если бы я был ему нужен, он бы меня позвал, так? А он просто исчез. И что я теперь должен делать?
– Малыш, мы можем делать что угодно. Что угодно, – прошептала она. – Я сделаю тебе приятно. Я сделаю тебе хорошо.
О господи! Тревитт сопротивлялся до тех пор, пока не почувствовал себя исполином духа, и тогда безропотно сдался своей темной половине, подняв лапки.
– Наверх, – прохрипел он.
– Анита должна мыть твою штучку. Это закон, – заявила она.
"Штучку", так она сказала. Он поморщился.
– Да, – проговорил он так тихо, что сам едва расслышал свой голос.
Он попытался расслабиться на узкой койке, но, подняв глаза, увидел пеструю мадонну на черном бархате. Это был всего лишь один из нескольких предметов религиозной атрибутики, расставленной и развешанной по комнатке: картины, раскрашенные статуэтки, распятия. Здесь что, молельня? Тем временем штаны его оказались приспущены до колен, хотя плащ, рубашка и галстук-бабочка до сих пор оставались на месте, а мужик в плаще и бабочке с яйцами навыпуск – картина до крайности нелепая. В правой руке он сжимал бумажник.
Нет, это идиотская мысль. Положительно идиотская мысль. Надо выбираться отсюда. Валить к чертовой матери. Но он не мог сообразить, как это сделать, и потом, он уже заплатил.
Двери, разумеется, не было. А он чего ожидал? Номер как в "Холидей инн", с душем и вибратором последней модели под кроватью? Полутемную комнатушку отделяла от коридора простая занавеска, и хотя свет был приглушен, мимо проходило немало народу. Прямо час пик какой-то. Время от времени сквозь запах дезинфекции – здесь, наверху, пахло как в больнице – пробивались взрывы громкого хохота и по коридору неторопливо проходил какой-нибудь мужчина.
– Я скоро возвращаться, малыш, – сказала Анита.
Она поднырнула под занавеску и через миг вернулась с тазом, до краев полным мыльной воды, и грубым полотенцем.
– Чистота – залог здоровья, – слабо пошутил Тревитт.
Она принялась намывать его. Она терла, драила и безжалостно скребла его нежное достоинство, и хотя он и перед этим не очень-то сгорал от желания, этот безжалостный натиск убил в нем последние искры.
– Поосторожней, – жалобно попросил он.
Она что, собралась стереть его до основания?