Второй вариант
Шрифт:
Старшина батареи был свой же брат курсант, только со старшего курса. Он построил нас повзводно: впереди — выпускники, а мы в самом конце.
— Курсант Гольдин! — вызвал старшина. — Выйти из строя!
— Я! — выкрикнул Серега и, печатая шаг, вышел.
— Пятнадцать минут строевой подготовки. Занимайтесь со взводом!
— Слушаюсь.
Красиво командовал Серега:
— Р-р-равняйсь! Ссыр-ра!.. Отставить! Сс-ыр-ра!
Старшина критически посмотрел на строй, потом на Гольдина и решил вмешаться:
— Как
— Никак нет, товарищ старшина! — бодро ответил Иван.
Ваня любил поспать. Это все знали. Не только в батарее, но и во всем училище. Однажды на занятиях по противохимической защите мы долго сидели в противогазах. Потом преподаватель скомандовал снять их. Мы с облегчением стащили маски, и лишь Ваня, подперев подбородок руками, поблескивал стеклами в сторону преподавателя.
— А вас, Шестаков, не касается?
В классе повисла тишина, и в ней мы услышали легкое похрапывание...
Но в этот раз Ваня не спал. Он стоял рядом со мной по правую руку и во все свои голубые глаза таращился на старшину.
— Меня не обманет ваш небесный взгляд, — сказал между тем Кузнецкий. — Нечего на меня таращиться, я вам не девица в коротком платьишке.
Старшина выразился насчет взгляда очень точно. У Ивана на самом деле взгляд был какой-то особенный. Добрый, немного грустный, и голубым светом от глаз так и отливало. Иногда, особенно человеку постороннему, казалось, что глаза по ошибке попали на Иваново скуластое толстогубое лицо. Да и весь он был не шибко красивый, широкоплечий, коротконогий, лобастый, неизменно коротко, почти наголо, остриженный.
— Я только что видел, как вы дремали в строю, — продолжал старшина, адресуясь к Шестакову.
— Никак нет, — ответил Ваня.
— Курсант Гольдин, — обратился старшина к нашему товарищу, — спал Шестаков?
— Так точно! — громко выкрикнул Серега.
Я уставился на Гольдина и ничего не мог сообразить. Он что, с ума спятил? Это же вранье!
Я попытался поймать взглядом Сережкины глаза, но он с каменным лицом смотрел поверх голов.
— Вот видите, Шестаков. — Голос старшины отдавал металлом. — За нарушение дисциплины строя — два наряда вне очереди!
За что Кузнецкий невзлюбил Ивана, я не мог понять. Ну, медлительный, неповоротливый. Но разве в этом главное?
— Что вы жуете губами, Шестаков? — продолжал старшина. — Вы должны ответить: «Слушаюсь».
— Дегтярев, не мотайте головой, как конь на параде! — Это уже я попал в поле зрения старшины. — И вообще, что это за лошадиные манеры? Один жует, другой головой мотает... Чтоб служба не казалась медом... — раздельно и четко, словно подавая предварительную команду, проговорил Кузнецкий. — Нале-э-ву! Шагом... арш! Командуйте, Гольдин!
Вечером мы молча сидели в кубрике, так на матросский лад мы называли казарменное помещение. Слово «казарма» нам не нравилось.
Ваня уставился в одну точку; я листал, не читая, книгу. Гольдин подшивал свежий подворотничок. Вдруг Ваня встал, подошел к нему. Тот продолжал свое занятие. Но все же нервы не выдержали, поднял голову:
— Чего, Ванюша?
— Однако ты, Гольдин, Бобик, — и пошел на место.
— Что ты сказал?
— Бобик, — не оборачиваясь, уронил Иван.
У Гольдина дернулась щека; отложив гимнастерку, он двинулся за Иваном.
— Ты, Колода, повтори свои слова!
Это прозвище Шестаков заполучил с легкой руки Гольдина еще в «карантине», когда мы проходили курс молодого бойца. Кто-то отгадывал кроссворд и спросил!
— Сборник карт — что?
— Колода, — не задумываясь, ответил Иван.
— Сам ты — колода, — вмешался Серега. — Атлас.
А прозвище так и осталось.
— Повтори, Колода! — крикнул Гольдин.
— Бобик, — проговорил Иван.
Я видел, что сейчас Сергей стукнет его. Тот, видно, тоже это почувствовал, обернулся, набычился. Ниже Гольдина на целую голову, он стоял и смотрел, как тот надвигается.
Не знаю, что меня подняло с табурета. Я не считая себя храбрым и отчаянным, избегал школьных потасовок и не ходил «улица на улицу». Но что-то произошло во мне. Я вскочил и с разгона влепил Сергею прямо по красным губам.
Он не ожидал нападения, отлетел к кроватям, ударился головой о спинку. Я схватил табурет и завопил:
— Подойди только!
И тут же услышал:
— Курсант Дегтярев!
В проходе стоял старшина Кузнецкий.
— Курсант Гольдин, сходите в умывальную комнату и приведите себя в порядок. Курсант Дегтярев, через полчаса зайдите ко мне в канцелярию.
Разом все упало во мне, ноги стали тяжелые, а голова звонкой и пустой. Я успел подумать: «Отчислят». И эта мысль стучала в голове, как секундомер, все полчаса, что были в моем распоряжении.
Серега явился из умывальни с мокрыми волосами и распухшими губами. Глянул на нас исподлобья и стал снова пришивать подворотничок.
Иван пробормотал:
— Однако, не надо тебе было... Я бы сам...
В канцелярию я постучал минута в минуту.
— Опоздали на сорок секунд, — сказал старшина.
Я стоял у порога, опустив голову, а он разглядывал меня долго и пронзительно. Затем сказал, разделяя каждое слово:
— Офицер, не научившийся подчиняться сам и соблюдать воинскую дисциплину, армии не нужен. Следовательно, будущий лейтенант Дегтярев не нужен тоже. Об этом я доложу по команде рапортом.
«Отчислят», «отчислят»... отсчитывали секунды. Мелькнули в сознании слова матери: «Вот и вышел ты на самостоятельную дорогу, сына... Как и отец, военным будешь. Вот бы он порадовался...»