Вторжение
Шрифт:
— Осторожно… Держись за мной.
— Нет, ты мне брось зубы заговаривать. Поди, в штаб метишь… От строя хочешь отбиться? — нетерпеливо допытывался Бусыгин. Но Костров промолчал, и Степан, фыркнув, решил поддеть его:
— Оно, понятно, имеются… видел таких… Пока не вылез в чины, вроде ровня. И голоса не повысит, и на сырой землице с тобой переспит в обнимку, и чуть какая заваруха… Спасай, мол, дружок, вдвоем нам смертный ужас терпеть… А как дали ему повышение — задерет нос, напыжится, ну просто не человек, а петух с Аверьянова двора!
Костров усмехнулся, приняв упрек за шутку. А Бусыгина это еще больше
— Слушай, Алешка, — сказал он нарочито тоскующим голосом. — Признайся мне начистоту, почему от тебя Наталка отшатнулась? Не кажется ли тебе…
— Брось чепуху молоть! — оборвал Костров и, преградив ему дорогу, спросил: — Откуда тебе знать, что отшатнулась?
— Ну как же, в переписке не состоите давно… Ни ответа, ни привета, — проскрипел Бусыгин и как будто сочувственно вздохнул: Характер у тебя такой, что можешь без жены остаться.
— Что ты сказал? — вытаращил глаза Костров.
— То и говорю. Заважничал! В письмах небось только одни приказы, вот она и побоялась твоего командирского голоса!
— Бабой ежели не командовать, так она может раньше тебя в генералы выскочить.
— Вот–вот, — с видимым согласием поддакнул Бусыгин. — Только, по–моему, нельзя командовать. Лаской надо брать…
— Откуда у тебя такие познания в женских делах? — удивился Костров.
— В этом деле я нагляделся, аж мозоли на глазах, — хмыкнул Бусыгин. Хоть и женатым не был, а вижу, как мучаются в тоске да ревностях некоторые… Одним словом, ближние…
Они вошли в землянку. Снарядная гильза чадила. Костров убавил немного фитиль и велел связному на минутку выйти.
— Я тебя вот по какому поводу позвал, — сразу перейдя на деловой тон, заговорил Костров. — Завтра я действительно ухожу из роты.
— Да ну? — бледнея, привстал Бусыгин и невнятно промолвил: — А я?.. Значит… и не увидимся больше?
— Почему? Будем вместе. Мне велели отобрать команду. Возьму тебя, Штанько…
— А что это за команда? — не понял Бусыгин.
— Бронебойная. Ружья дадут нам противотанковые, — пояснил Костров и от удовольствия цокнул языком. — Говорят, бьют так, что танк насквозь прошивают и жгут, как деревяшку. Только пока никому… Ясно? — уже шепотом добавил он.
Наказав Степану подготовить людей и подобрать имущество для передачи, Костров лег спать рано, потому что к утру должен прибыть новый командир и придется еще до рассвета передать позиции по акту. Улегшись, Костров не переставал думать: заботили его и разговор с Аверьяном, и неожиданно услышанные голоса немцев. "Как это понять? — думал он. — Старик пророчит, что доведется отходить, а немцы, наоборот, предлагают мириться. И это в такое время, когда столько городов и такая территория нами потеряны… Но разве согласимся мы идти на мир, урезывая себя по Днепр? Ишь, нахалы, чего захотели! Мы как–нибудь придем в себя. Мы еще вернемся и до Берлина вашего дойдем! — говорил сам с собой Костров. — Но почему же они мира запросили? Кажется, и Европа лежит у них в ногах, и в силе еще, а поди же — думают, как бы из войны выпутаться…"
Мысли теснились в голове одна другой запутаннее. И в ушах у него вновь звенело от тишины, от напряженно–зловещего безмолвия и ожидания чего–то неизвестного.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Команда бронебойщиков,
— Заткните им, бесам, глотки! Отправляйте на убой!
Увязавшийся с тылами дивизии деревенский пастух принимался гонять их вдоль забора и в конце концов усмирял.
Команду бронебойщиков всячески поощряли и, быть может, даже баловали — бойцам выдали новые гимнастерки, яловые сапоги, у каждого свой спальный мешок, и кормили, конечно, до отвала, забивая для них каждодневно по одной корове. Вдобавок к горячей пище они получали сухой паек — галеты, консервированное молоко, вяленую рыбу, затверделую, покрытую мучнистым налетом колбасу.
Спали бронебойщики в шалашах, связанных из еловых веток, а с утра, чуть только розовел восход, по первому сигналу дежурного они выскакивали наружу, делали зарядку, которая заканчивалась легкой проминкой по внутренней лесной тропе, что сбегала к ручью, и затем обмывались по пояс ключевой водой.
После завтрака бойцы становились по двое, один в затылок другому, клали на плечи длинностволые, с прикладами из орехового дерева ружья и, величаво покачиваясь, уходили на занятия.
И так изо дня в день.
Жизнь в спокойном лесу, далеко от передовых позиций, крепкий сон в шалашах, пропитанных терпким запахом рубленых еловых веток, сытная пища, занятия — все это как–то отдаляло беспокойные мысли о боях, о ранах, о смерти… На участке обороны, занимаемом полками дивизии, прочно стояло затишье, и если бы не глухие раскаты канонады, гремевшей где–то далеко в стороне, терялось бы всякое ощущение близости сражений. "Неужели и вправду хотят они перемирия по Днепру?" — вновь задавал себе вопрос Костров, будто все еще слыша голос немца с того берега. И чем больше Костров думал об этом, тем сильнее одолевали его сомнения; как–то, не стерпев, он решил доложить командиру дивизии. И при одном упоминании о перемирии, якобы предложенном немцами, полковник Гнездилов насупился, лицо окаменело в презрительно–холодном выражении. Он тут же площадно обругал Кострова, упрекнув, почему раньше об этом разговоре не доложил.
— Мозги вам надо бы вправить, — сверля глазами перепуганного Кострова, сказал Гнездилов. — Ишь до чего докатились! Общий язык нашли, и с кем — с нашим заклятым врагом!
Переминаясь с ноги на ногу. Костров пытался было возразить, что это сами немцы затеяли и никто не собирался вступать с ними в перемирие, но полковник резко перебил. Он сказал, что немцы захватили больше, чем могут проглотить, и уверял, что оккупанты уже не соберутся наступать, что силы у них выдохлись. Наше положение, сказал он, прочное, и мы скоро погоним их!