Вторжение
Шрифт:
Тяжелый свист пролетающего самолета и пулеметный стук вновь заставили всех еще плотнее прижаться к земле. Кто–то еще крепче, до боли стиснул руку Алексея. И едва кончилась стрельба и надсадный рев самолетов удалился, Костров приподнялся и, к ужасу своему, понял, куда угодил. Перепуганные девушки сбились в угол. Они не всполошились, когда увидели мужчину, оробело глядели на него, не стыдясь своей наготы.
Костров отвернулся, начал пятиться к выходу, затем перемахнул через плетень наружу.
— Алексей, куда ты запропал? А я-то ищу… Ты жив? — окликнул его Степан Бусыгин.
— Жив, — отвечал изменившимся голосом Костров
Над лесом в третий раз взвинченно зазвенел воздух, опять налетели вражеские самолеты. Костров и Бусыгин отбежали к ближней сосне, укрылись за ее стволом. Сбитая вместе с веткой шишка ударила Алексея по голове.
Из глубины леса, где размещался штаб, донесся протяжный вой сирены. Сразу не поняв, что случилось, Костров и Бусыгин подхватили под мышки сапоги, гимнастерки и побежали напрямик по сухому валежнику. Там и тут между деревьями мелькали люди. На машины с заведенными моторами, на повозки грузили штабное имущество, навьючивали мешки с мукой, сухарями, тюки обмундирования.
— Как бы нас не отрезали… Фронт прорван… — услышал возле штаба кем–то оброненные слова Костров. "Вот тебе и выдохлись", — подумал он и помрачнел, догадываясь, что придется, наверно, еще немало хлебнуть горя.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
После бомбежки еще не пришедшие в себя от нервного потрясения бойцы, озираясь на небо, собирались в колонну, чтобы идти дальше по дымящемуся и взрытому шоссе. Однако недолгая тишина была рассечена протяжным свистом; один за другим снаряды, захлебываясь в воздухе, кучно падали на дорогу. Первым угодил под обстрел ехавший впереди разъезд, и было видно, как, на мгновение потонув в рыже–дымных клубах разрывов, кони переметнули через канаву и понеслись вскачь, ломая кусты и вынося кавалеристов в открытое поле.
— Откуда стрельба? Что бы это значило? — еще не веря происшедшему, спросил Гнездилов у подбежавшего к нему начальника штаба.
— С закрытых позиций. Докладывали, вон там, за высотой, немцы "колбасу" повесили, — ответил майор Аксенов, по обыкновению протирая очки.
Взбежав на насыпь, с которой открывался широкий обзор местности, Гнездилов торопливо водил биноклем. Небо было затянуто туманом и дымом, только слышались по лощине недалекие звуки стреляющих пушек. Но и пушки, казалось, были куда–то упрятаны, точно из–под земли вырывались и погромыхивали снаряды.
Наконец высоко под облаками в задымленном небе Гнездилов увидел аэростат. Он медленно сваливал свое пухлое и долгое тело то в одну, то в другую сторону.
— С этим мы сейчас… мигом разделаемся, — оживился Гнездилов. Ну–ка, орлы, катите пушку, лупите по нему! — крикнул комдив артиллеристам, и не только на повеселевшем лице, а и в усталом теле впервые за этот трудный день ощутил он приятность.
С редким проворством расчет перекатил пушку через канаву, положил к ее раскинутым станинам два камня, изготовился к стрельбе. И стоило последовать команде, как снаряд за снарядом полетели в сторону аэростата. Изогнутым мешком он покачивался и даже, казалось, взбирался еще выше, к облакам, как бы дразня стрелявших по нему артиллеристов.
— Ну и мазилы! — протянул Гнездилов, кривя губы от досады. — Берите на шрапнель, нечего с ним валандаться!
Шрапнельные
— Порядок! — удовлетворенно пробасил Гнездилов. — Не будет мозолить глаза. Теперь можно и в дорогу.
Он снял фуражку и стал энергично махать, чтобы садились на повозки, на машины или строились в пешие колонны.
Самому Гнездилову подали рыжую лошадь со связанным в узел хвостом, и полковник вспрыгнул на нее не по годам молодцевато.
— Ого, я еще могу! Есть еще порох! — крикнул он громким, веселым голосом, точно стараясь приободрить и ехавшего рядом майора Аксенова, и всех, кто глядел на него. — Достаточно было сбить "колбасу", и сразу замолкли…
Неприятельская артиллерия и в самом деле прекратила обстрел после того, как упал на землю аэростат–корректировщик. И однако, шутливый тон комдива, как и то, что стрельба унялась, не обрадовал людей — ехали и шли они молча, опасливо поглядывая на небо, на затянутый бурыми дымами горизонт.
Откуда–то издалека наплывал гул. Он привлекал слух каждого. "Уж лучше бы зарыться в землю и держаться до последнего…" — думали бойцы, в душе недовольные и дневным маршем, и этой в мирное время ласкающей глаз, а теперь опостылевшей магистралью. Для колонны, которая растянулась, как многоверстный плот, ясно видимая и не защищенная с воздуха дорога была просто гибельной.
Это знал и полковник Гнездилов. Он понимал, что на каждом километре, теряя лучшее, что в иных случаях можно было сохранить, — оружие, технику и боевое настроение тех, кто шел сейчас в колонне, — он совершает пагубную ошибку. Но как человек военный, ко всему притерпевшийся, для которого чувство опасности столь же обычно, как и всякое иное чувство на войне, Гнездилов стоял на своем, поторапливал, заставлял двигаться скорее. Воспитанный на повиновении и любивший сам безропотно повиноваться, он не мог и не умел щадить людей и не жалел, если по его вине потери будут напрасными. "На войне не без жертв" — эта кем–то брошенная фраза была для него не столько жестокой, как привлекательной, оправдывающей его поступки. К тому же, по его глубокому убеждению, военным должна быть присуща твердость. А это значит: принял решение, так хоть убейся, а доведи до конца. Изменять же собственное решение, пусть и ошибочное, значило выказать свою слабость перед подчиненными и, таким образом, утратить хотя бы на время власть над ними, а это всегда чревато тяжелыми последствиями. И когда майор Аксенов, завидев вновь проплывшие клином вражеские самолеты, вторично напомнил ему, что надо бы свернуть с шоссе и ехать более неприметной и спокойной дорогой через лес, Гнездилов посмотрел на него не моргая и сказал:
— Не учите, майор. Приказ есть приказ. — Спохватившись, что в ответе сквозила грубость, он добавил: — Смелость, дорогой мой, города берет!
— Приказ–то приказом… Да надо бы с умом нам действовать, — все еще не соглашаясь, отозвался Аксенов.
Резко натянув поводья, так, что конь, хрустнув удилами, запрокинул голову и остановился, Гнездилов повернул свое тучное тело к майору и скосил на него глаза с выражением презрительно–злой настороженности:
— Что значит — с умом? Как это понимать?