Вундеркинды
Шрифт:
И все же я не мог не думать о Ханне Грин. Интересно, как она воспримет известие о том, что рассказы Джеймса о его тяжелой жизни были сплошной выдумкой, рассчитанной на то, чтобы вызвать сочувствие и завоевать наши симпатии. Она знала Джеймса Лира гораздо лучше, чем я; теперь же получается, что она не знала его вовсе. Мне и самому трудно было расстаться с привычным отношением к Джеймсу и перестать считать его бедным мальчиком из рабочей семьи, душу которого, словно незаживающая язва, разъедает тоска по умершей матери. Однако, как выясняется, на самом деле все эти душевные муки были всего-навсего страданиями главного героя его романа «Парад любви». Интересно, какие еще из историй Джеймса Лира окажутся эпизодами из жизни его литературных персонажей?
Я бросил взгляд на темное окно во втором этаже и вспомнил вычитанное в какой-то научной статье утверждение, что очень часто в сознании больных, страдающих тяжелой формой бессонницы, грань между сном и бодрствованием становится расплывчатой, свою реальную жизнь они
Но потом я вспомнил другого одинокого фантазера, который сидел, удобно откинувшись на спишу своего кресла-качалки, и очень медленно покачивался — туда-сюда, вперед-назад, — его рука, сжимавшая пистолет, тоже слегка покачивалась. Возможно, и Альберт Ветч перепутал себя с кем-нибудь из своих литературных героев. Его археологи-отшельники и чокнутые библиоманы из маленьких городков Пенсильвании тоже нередко предпочитали густить себе пулю в лоб, нежели быть перемолотыми челюстями очередного слюнявого монстра с клыками и щупальцами, которого их неосторожное любопытство впустило в наш мир; лучше покончить с собой, чем провалиться в эту ухмыляющуюся пасть, такую же черную и бездонную, как холодная пустота вселенной.
Сигарета погасла. Я до отказа вдавил зажигалку на приборной доске и, уткнувшись концом окурка в красные угольки, снова раскурил косячок. Теперь я ясно понимал, что, несмотря на обилие монстров, смотрящих на нас из вселенского Небытия пустыми глазницами и разевающих свои гигантские черные пасти, по сути, во всех рассказах Августа Ван Зорна речь шла об одном — об ужасе пустоты: о пустоте гардероба, в глубине которого валяется забытая пара женских туфель, о пустоте белого листа бумаги и бутылки бурбона, которую приканчивают за одну ночь и отставляют на подоконник в половине шестого утра. Возможно Альберт Ветч, как и его герой Эрик Уолденси из «Дома на улице Полфакс», оказавшийся в огромном особняке с множеством длинных коридоров и пустых комнат, пустил себе гулю в лоб, потому что в его комнате в отеле «Макклиланд» было слишком много зияющих черных дыр, из которых тянуло смертельным холодом пустоты. Это и есть настоящий доппельгэнгер писателя, решил я, а вовсе не тот порочный бесенок, который напяливает ваш костюм и кладет в карман ключи от вашего дома, и не тот невидимый озорник, который время от времени вылезает неведомо откуда, чтобы напакостить вам и устроить в вашей жизни полную неразбериху; нет, это скорее типичный герой ваших произведений — Родерик Ашер, Эрик Уолденси, Френсис Макомбер, Дик Дайвер — чьи истории, бывшие поначалу лишь слабым отражением реального мира, со временем вторгаются в него и подчиняют себе сам ход вашей жизни.
Я вспомнил моих собственных незадачливых героев — пеструю толпу запутавшихся и полностью дискредитировавших себя романтиков: Дэнни Фикса из «Поймы большой реки», который в финальной сцене романа изо всех сил гребет веслом, направляя лодку в непроглядную темноту большого грота на побережье Мексиканского залива, чтобы спрятать там тело Слейни по прозвищу Большой Пес; и Уинтропа Пиза из «Поджигательницы», он умирает от сердечного приступа, копая яму на заднем дворе своего дома, на дне ямы мой герой собирался похоронить обуглившиеся лохмотья — все, что осталось от смокинга, в который он нарядился, чтобы устроить свой последний пожар; и Джека Хауорта из «Королевства под лестницей», который, сидя в подвале своего дома, управляет целой империей, построенной из детской железной дороги; он ведет войны, расширяет границы своих владений, устанавливает строгие законы и дает новым городам имена своих жен и детей, в то время как наверху, над головой императора, медленно разрушается его дом, его семья и вся его жизнь. Раньше я никогда не задумывался на эту тему, но во всех моих книгах неизменно присутствовал образ пещер и подземелий (еще одна классическая метафора, любимая писателями, работающими в жанре мистического триллера) и сцены, связанные с выкапыванием могил и похоронами. Для «Вундеркиндов» я тоже планировал написать одну «подземную» сцену: после того как Валери Свит соблазняет Лоуэлла Вандера, тот в ужасе бежит на окраину города, где находит убежище в развалинах своей старой школы; просидев там три недели, он, исхудавший, бледный и полуслепой, вылезает на поверхность, чтобы узнать, что его отец, Каллоден Вандер, отправился на тот свет. Кажется, мои герои, совершая опрометчивые поступки, все время либо сами забиваются в разные пещеры, склепы и подвалы, надеясь спрятаться от собственных ошибок, либо пытаются скрыть последствия этих ошибок — избавиться от них, закопав поглубже в землю. Ага, в землю, подумал я. Глубоко вздохнув, я щелчком отшвырнул окурок, затем вылез из машины, обошел ее и открыл багажник.
Лампочка на крышке давным-давно перегорела, но при ярком свете полной луны рассмотреть содержимое моего багажника не составляло труда. Я постоял, глядя на труп и тубу, лежавшие рядом, как два верных товарища. Нет, решил я, так не годится — нельзя оставлять беднягу валяться на дне багажника. Правое ухо пса неловко загнулось, так что на него было больно смотреть. К тому же Доктор Ди начал слегка припахивать. Две отличные армейские лопаты, воткнутые в землю под углом друг к другу, должны находиться возле заднего крыльца — образ лопат, заляпанных желтоватой глиной, как живой стоял у меня перед глазами. Позапрошлым летом мы с Ирвином с помощью этих лопат выкопали в саду перед домом аккуратную ямку, чтобы установить скворечник, укрепленный на высоком березовом шесте. Это был очень красивый скворечник, сделанный в форме русского терема с разноцветными витыми куполами-луковками, но, к сожалению, изобретенный Ирвином всепогодный универсальный клей, которым он склеил свое сооружение, за зиму растворился, скворечник развалился на части, и вместо терема на снегу осталась лежать кучка цветных щепок. Я посмотрел на белые известковые камни, похожие на костяшки пальцев, раскиданные по траве под цветущим каштаном, затем взглянул на Доктора Ди. Мне показалось, что он как прежде смотрит на меня своими пустыми безумными глазами. Я поежился.
— Сейчас, дорогой, подожди еще чуть-чуть, я достану тебя оттуда, — сказал я, захлопывая крышку багажника.
Я обогнул дом и нашел лопаты именно там, где и ожидал. Прихватив одну, я направился к каштану, разбухшие от воды кочки смачно хлюпали у меня под ногами. Освещенные луной надгробные камни отбрасывали длинные зубчатые тени. Я вонзил лопату в землю и начал копать, ссыпая комья мокрой глины на свободное место между могилами Эрмафаила и Вискоса — если мне не изменяет память, так звали длинношерстную морскую свинку. Наверное, потому, что я чувствовал себя виноватым, или просто оттого, что находился под кайфом, каждый раз, когда лопата врезалась в землю, я слышал какие-то сердитые голоса; я не мог понять, рождаются ли они у меня в ушах или это злобное бормотание было рассерженным голосом фермы Воршоу. Я рыл могилу, ожидая, что в любую минуту кто-нибудь выйдет из дома и спросит, какого черта я здесь делаю. И мне придется сказать, что я собираюсь закопать на их лужайке еще одну мертвую собаку.
Однако десять минут спустя мое дебютное выступление в роли одного из моих героев-гробокопателей бесславно провалилось. Я больше не мог копать. Совершенно обессиленный, я прислонился к стволу каштана и заглянул в яму — по моим расчетам, достаточно глубокую, чтобы похоронить средних размеров шпица. Да, прямо скажем, слабовато для крутого парня вроде моего пресловутого доппельгэнгера. Я тяжело вздохнул, в ответ на мой вздох с дороги донесся приглушенный шорох. Обернувшись, я заметил в темноте два длинных бледных луча, ползущих вдоль аллеи, они то и дело ломались, наскакивая на стволы вязов. Машина быстро приближалась к дому, с треском ломая сухие ветви, которыми была усыпана дорога. Автомобиль подпрыгивал на кочках, разражаясь тяжелым металлическим грохотом, после чего с болезненным скрежетом проваливался в очередную рытвину. Я бросил взгляд на дом. В спальне Сэма Воршоу горел свет, за окном покачивалась неясная тень. Джеймс Лир смотрел, как машина его родителей въезжает в ворота.
Это был «мерседес-седан» последней модели. Ласковое урчание мотора наводило на мысль, что он работает на содовой воде. В лунном свете серебристо-серый красавец выглядел изящным и высокомерно-величественным, как мягкая вельветовая шляпа. Затормозив в нескольких дюймах от заднего бампера моей машины, «мерседес» немного постоял, ослепительно сияя галогеновыми фарами и нежно урча мотором, как будто сидящие внутри люди сомневались, туда ли они приехали, или раздумывали, стоит ли им вылезать наружу. Затем водитель дал задний ход, резко затормозил и в три приема аккуратно развернул автомобиль капотом к воротам, после чего заглушил мотор, — на тот случай, если им придется спешно удирать, решил я.
Дверца со стороны водителя распахнулась, и наружу высунулась остроносая туфля, в ярком свете пасхальной луны она сияла благородным черным лаком. Судя по темному носку и полоске бледной кожи, мелькнувшей между носком и задравшейся брючиной, туфля принадлежала мужчине, одетому в вечерний костюм; через шею мужчины был перекинут белый шелковый шарф, который я в первое мгновение принял за талес священника. Мужчина был тощим и долговязым, хотя и не таким высоким, как Джеймс, но его сутулые плечи точно так же были сведены вперед, словно он чего-то опасался. Поприветствовав меня унылым взмахом своей бледной руки, он протянул ее сидевшей на пассажирском месте женщине. Это была высокая полная женщина, завернутая в поблескивающий белым мехом палантин из шкуры какого-то животного. Она остановилась на посыпанной гравием дорожке, слегка покачиваясь на устрашающе высоких каблуках. Мужчина захлопнул дверцу, и они двинулись в мою сторону. Оба улыбались, как будто заскочили на огонек к старым знакомым. Мужчина шел на полшага позади, чуть придерживая женщину за талию, словно они собирались исполнить веселый танец ча-ча-ча. В своих мрачно-черном и ослепительно белом нарядах они походили на фигурки, сошедшие с рекламной картинки французской горчицы, на двух маленьких куколок, стоящих на вершине свадебного торта, на пару элегантных призраков, чьи тела остались лежать в искореженном лимузине, направлявшемся на бал-маскарад.