Введение в человечность

А.Б.

– Прости, мам, - говорит, а я чувствую, что меня прямо с контейнером перехватили.
– Ты чайку попьешь?

– Ну, завари, - слышу я уже издалека, - мята-то еще осталась?... Я только с мятой, сердце чегой-то хватает.

– Ага, осталась еще... Ты пока проходи. Дома нет никого: Еремеевы на работе, а Матвеевна к внуку в Петрозаводск укатила, сказала, что после старого нового года приедет, но, вот, нет ее еще. Тебе, кстати, привет передавала.

– Спасибо, - уж совсем издалека слышу.

Молодой в трусах сумку мою открыл и начал

оттуда все по порядку доставать. Я с банки сполз, в уголок спрятался. Думаю, не заметит. Пересижу, а там уж и домой поедем. Нашим про путешествие расскажу. Впечатления! Героем стану. Они-то, наши, настоящие домоседы. Только один Сократ из квартиры выходил. Рассказывал, что даже в подвал спускался... Подвал - это фигня. Эх, обделаются все, когда узнают, что я на Петроградской побывал! Замечтался, в общем, глазки прикрыл, одни только грезы сладкие и вижу...

– Ой, мам, ты Стасика принесла!

И чувствую, что кто-то меня за ус держит, а сам я беспомощно в воздухе болтаюсь. Это я-то Стасик?! Я - Агамемнон, попрошу без оскорблений чуждыми, так сказать, нашему роду именами.

– Вот, зараза!
– взвизгнула Анна Андреевна.
– Жизни от них нет! Мы с отцом уж все перепробовали. Прихлопни-ка гада!

Это кто это - гад?! Это как это понимать - прихлопни?! Это в день-то совершеннолетия? Это после такой-то изнурительной дороги? Чувствую, что от возмущения у меня внутри ярость закипает... А сделать ничего не могу. Не в силах, так сказать, с людским произволом один на один бороться. Попал, думаю, ты брат Агамемнон, как жук колорадский в банку с керосином. Это выражение я еще на Зине Портновой от Анны, кстати, Андреевны и слышал.

– Не, мам, - радостно сын отвечает, - я его в аквариум посажу.

В какой еще, думаю, аквариум? Я ж не рыба, плавать не умею. И задрыгался изо всех сил, чтоб из цепких пальцев изувера вырваться. Не тут-то было, дохлый номер. Мужчина, однако, к рыбам меня не бросил, - как я потом выяснил, у него и аквариума-то никакого нет, - а опустил сквозь узкое горлышко в пустую бутылку, в которой умирала от обезвоживания организма средней комплекции муха. А бутылку на кухне под раковину поставил.

Сел я на скользкое донышко, смотрю во все глаза за агонией товарища по несчастью, а сам думаю: "Дура ты, муха, дура. Кабы мне твои крылья, разве торчал бы я здесь? Горлышко-то хоть и узкое, а вылететь через него, тьфу! Легче простого".

– Слушай, - говорю, - а чего ты не улетишь?

– Умный больно, - стонет муха, - со всех сторон стены, как же улететь-то?

– А ты, - говорю, - фасетки свои вверх направь, увидишь кой-чего...

Она из последних сил в указанном мною направлении глянула и застонала:

– Где ж ты раньше-то был, умник? Сейчас у меня уж сил не хватит... Тут на дне пара капель водки оставалась, так я... это... ужралась в говно, а теперь в нестерпимом сушняке Богу душу отдаю...

– И только-то?
– спрашиваю, ухмыляясь.
– А если я тебе водицы дам, ты вылетишь? Мне поможешь?

– Твердым

стулом клянусь, - стонет. Это у них, у мух, самая святая клятва. Мне старик Сократ рассказывал. Он жизнью умудренный и приобретенными навыками многоопытный.
– Только где ж ты влаги-то возьмешь, таракаша?

– Не боись, - отвечаю, - омнио меу мекум порто.

– Чего?

– Все свое ношу с собой, - поясняю.
– На древнегреческом. Вымерший давно язык такой есть. На нем латинские люди говорили.

А сам к бедной насекомой подхожу и крылышко свое медленно, эффектно так подымаю. Для пущего впечатления. У меня под ним всегда немного воды есть. На непредвиденный, как говорится, случай. Вот, глядишь, и пригодилась полезная привычка. Муха из последних сил свой хоботок вытянула, коснулась спины моей обнаженной, и всю влагу ахом всосала. Потом полежала чуток и как зажужжит:

– Ай, спасибо, братец таракаша! Век не забуду избавителя! Вот сейчас крылья разомну, и вылететь попытаюсь, а потом мы тебя с подружками вытащим. Ты только научи как, а то мы соображать-то так, как ты не можем. Образование не то, все решаем две глобальные проблемы - чё пожрать да где посрать. Тебя, кстати, как звать-то?

– Агамемнон, - отвечаю, а сам отчего-то засмущался перед глупой насекомой, застеснялся своего гордого имени.

– Очень приятно, - жужжит, - Гомемнон. Доброе у тебя имя, запоминающееся. А я Муша. Из роду Чкаловских. Слыхал?

– Слыхал, - говорю. А сам, естественно, впервые слышу. У нас до Зины Портновой слуха о таких летающих особях не доходило.
– Как не слыхать? Об тебе только весь Санкт-Петербург накануне Нового года и говорил...

– Да ну? Правда?
– удивляется. А я чувствую, что мой тактический прием удался. Недалекие умом экземпляры всегда падки на лесть.

– А что, - говорю, - не правда? Правда чистейшей воды! Ты, Муша, лети и сил там, на воле побыстрее набирайся, приятельниц ищи. А то я все свои неприкосновенные запасы тебе отдал, а самому покидать землю срок еще не пришел. И не забудь про обещание.

– Век воли не видать, - жужжит.
– Я теперь за тебя, Гомемнон, любому человеку суп бациллою заправлю. Давай, таракан, до свиданьичка. Жди меня, и я того!

Прожужжала так, винтом к горлышку поднялась, только я ее, мохнатую, и видел.

Глава вторая. О разнице в мечтах и взглядах

Долго ли томился я за стеклянными стенами, вдыхая зловонные пары уходящего из посуды вместе с моим разумом алкоголя, - не знаю. Сморило меня дурным сном, в котором одни лишь кошмары вокруг тела моего ходили, норовили усы выщипать и лапки оборвать. Слышу только сквозь тяжелую, отравленную ядом дрему, зовет меня кто-то. Собрал последние силы, вверх глянул, а там над бутылкой целый рой мух кружит, а одна на горлышке устроилась и меня своим ведьмовским зеленым оком в натуре сверлит.