Введение в прикладную культурно-историческую психологию
Шрифт:
Говорить о Солоне с психологической точки зрения нет возможности – для психолога он просто миф. Поэтому ограничимся тем, что примем за одно из исходных положений то, что в основе обеих парадигм современной науки лежит психологический узел, олицетворяемый Солоном, хранителем древней мудрости. Узел сложнообъяснимый, но бесспорно содержащий в себе желание обрести Знание, Мудрость. Для того, чтобы понять, что это такое, надо проделать полноценное исследование мифологического мышления, куда уходят корни этого узла. Это вопрос особый. Но именно этот узел, содержащий в себе желание, а значит и силу для действия, позволил состояться современной науке. Начать же психологический разговор о предыстории науки можно только с Сократа.
Глава 1
Сократ
Сократ жил в Афинах приблизительно с 470 по 399 годы до нашей эры. Это время считается переходным от предыдущих видов мышления к рациональному. Это не значит, что разума не было раньше. Нет, это
Лет с 25 он занялся философией и учился у многих знаменитых в то время учителей, в том числе и натурфилософов, занимавшихся физикой, как она тогда понималась. Однако всех их он впоследствии называл мечтателями и учения их отвергал, создавая собственную философию, основанную на разуме. Считается, что во многом именно ею и определялся переход в греческой культуре, хотя, пожалуй, разрушительная часть работы была сделана его предшественниками. С 40 лет Сократ ведет жизнь профессионального философа, ничем другим не занимаясь. Не буду повторять избитых слов о том, что источники о нем скудны и не всегда достоверны, сам же Сократ, к сожалению, не оставил письменных трудов, за исключением пары стихотворных переложений Эзопа. Все, что мы знаем о нем и его учении, содержится, главным образом, в «Воспоминаниях» Ксенофонта и многочисленных диалогах Платона. Аристотель же не сообщает ничего, что бы не было известно этим двоим.
В отношении «Воспоминаний» одни исследователи считали, что Ксенофонт был недалек умом и не понял всей глубины учения Сократа, другие, как, например, знаменитый немецкий историк философии Э. Целлер и не менее знаменитый русский филолог С.И.Соболевский, наоборот признавали Ксенофонта более достоверным источником.
С Платоном же все гораздо хуже и лучше. Он много написал, но большей частью от имени Сократа. В этом и трудность – как понять, где кончается Сократ, а где начинается сам Платон. Но, сделав Сократа героем своих диалогов и излагая его устами свои мысли, Платон до конца жизни хранил удивительную верность методу Сократа. Его поздние диалоги могут быть посвящены новому материалу, но нисколько принципиально не отличаются в показе метода и мировоззрения от ранних. Поскольку нам не нужно писать историю жизни Сократа, того, что предоставляют источники с точки зрения психологической, я думаю, будет вполне достаточно.
И Сократ, и Платон – дети своей эпохи. Без понимания ее их тоже будет трудно понять. Из многочисленных рассказов о том времени я выбрал тот, который, на мой взгляд, более всего подойдет для целей этого КИ-психологического исследования. Он из книги предреволюционного русского биографа Сократа Е.Орлова, который постарался выразить взгляды, то есть парадигму русской науки конца прошлого века, на основе которой и писал: «То было время всеобщего разрушения, когда старые устои афинского общества впервые стали качаться от размаха освобожденной персидскими войнами мысли. Коренное изменение в общественно-политических устоях страны – изменение, выразившееся в крушении старого аристократического порядка и замене его демократической конституцией, – было лишь сигналом к массовому восстанию против всей совокупности понятий и идей, существовавших доселе, как незыблемые истины. Жизнь Афин, как и всех гражданских общин древности, покоилась в гораздо большей степени, нежели жизнь современных обществ, на целой системе религиозно-нравственных и политических понятий, выработанных трудами многочисленных поколений и преемственно передаваемых из века в век. Эти освященные традициями понятия казались чем-то стоящим выше человеческого разума: они считались божественного происхождения и, как таковые, – вечными, непреложными, неприкосновенными. Но развитие на почве реальных условий жизни демократического духа с его требованиями личных и равных прав для каждого отдельного члена общества нанесло смертельный удар всем этим устаревшим основам социальной жизни: гражданская личность, достигши своего самосознания, не остановилась перед древними понятиями и верованиями, которые стояли на ее пути к занятию полноправного положения в обществе. Она пробила в их стене брешь и тем самым разрушила навсегда те чары, которыми, казалось, они были окружены. Личность сознала себя державною не только в сфере общественно-политических, но и нравственно-религиозных отношений, и унаследованные традиции потеряли в ее глазах свое прежнее обаяние. Дерзкою рукою было сдернуто с них покрывало – и вместо страшного крушения всего социального здания, как то предсказывали консервативные Кассандры, перед пылающими энергией взорами смельчаков предстали во всей их уродливой наготе старые, сгнившие подпорки, еле-еле выдерживающие тяжесть строения. Сердце забилось усиленным темпом, кровь заволновалась и заходила с лихорадочной быстротою, и мысль, вздрогнув, зашевелилась живей и сильней. Одна за другою
Перед нами театр европейских революций Нового времени. Вся «поэзия» ощущается дополнительной к рассказу об эпохе Сократа и, значит, несет в себе скрытую цель, каким-то образом связанную и с научной парадигмой времен преддверия первой русской революции. Ученый-общественник этой эпохи очень ярко ощущает себя политическим бойцом, носителем прогресса, Базаровым или Инсаровым. В данном случае, это бесспорный пример присутствия скрытой части парадигмы ученого.
А.Ф.Лосев говорил о подобных вещах в предисловии к своей «Критике платонизма у Аристотеля», объясняя свой подход к оформлению перевода текстов: «Я, конечно, навязываю свое собственное понимание и всего Аристотеля, и отдельных его текстов, я даю этим свой анализ Аристотеля. Но тут стыдиться нечего. Филология и есть, как говорил Бек, понимание понятого. Только очень узкие филологи наивно думают, что можно переводить как-то без своего понимания, «объективно». Для меня тут нет никакого вопроса. Конечно, я понимаю Аристотеля по-своему и, конечно, это понимание считаю правильным, ибо иначе я и не стал бы считать его своим. И каждый переводчик также понимает и считает свое понимание правильным, хотя часто переводчики и любят прятаться за какую-то мифическую «объективность» и думают, что сами они тут ни при чем» (Лосев, Критика платонизма…, с.531).
«Свое понимание» – этот как раз то, что нам придется исследовать при изучении метода Сократа. Я тоже буду высказывать лишь мое понимание, а вовсе не научную истину, и мне это нужно ради тех целей, о которых я говорил. Так делает каждый писатель, каждый автор. Вопрос только в том, согласен ли ты признать его цели подходящими и для себя. Когда я говорю: я хочу извлечь из учения Сократа и Платона то, что поможет мне в достижении счастья и в раскрытии собственных способностей, – это можно понять и это можно прикинуть на себя. Когда ученый говорит: я хочу рассказать вам о Сократе, у меня остается ощущение, что он скрыл от меня свою цель.
То, что мы имеем как скрытый смысл парадигмы или высказывания, своего рода толкование, – есть воздействие, позволяющее управлять читателем и через это достигать собственных целей. Для нас пока важно одно: все исследователи Сократа, Платона и Аристотеля не только видели их по-своему, но из их философии выбирали свое и часто с умыслом подавали их философию так, чтобы оказать воздействие. На этом явно строится христианская религиозная схоластика. Сходно работает и метод марксизма-ленинизма. Но это грубые примеры. «Чистые ученые» стараются быть неуязвимыми и скрывают свои цели гораздо изощреннее. Это означает, что на примере современной отработанно-неуязвимой науки нам было бы чрезвычайно трудно поставить метод отыскания скрытых частей парадигмы. Поэтому при рассказе о началах науки, в обход имеющихся мнений, я намерен как можно больше обращаться к первоисточникам и к сочинениям тех времен, когда наука еще не владела тайным языком в такой мере, как сейчас.
В целом же в созданной биографом Сократа Орловым картине есть много верных наблюдений, хотя и не научных. Именно этот «негодный сор» от «векового гниения общественных устоев» (Орлов, с.34), который с негодованием отметается ученым – революционным демократом прошлого века, в веке нынешнем станет основным материалом антропологии и науки о нравственности в широком смысле – как науки о нравах. Соответственно, и скоропалительных выводов о том, что традиции старины были сметены, только потому, что сменилась форма правления полисом Афины, современный ученый уже не сделал бы. Даже беглого сопоставления ценностей, из которых исходят «реформаторы» философии Сократ и Платон, с ценностями традиционными было бы достаточно, чтобы увидеть, насколько новые философы дети старого мировоззрения. А Греция V века до нашей эры – вовсе не Франция времен коммуны.
Кстати, то, что Сократ далеко не свободен от традиционного мифологического мышления, видел еще Вундт в середине прошлого века: «…у Сократа этика существенно опиралась на религиозное основание. Слияние этического с божественным, снова приближавшееся к прежней ступени народного сознания, было в практическом отношении великим шагом вперед, потому что клонилось к очищению нравственной идеи от примеси к ней конечных целей и, следовательно, вело выше того учения о благе, на котором остановился сам Сократ» (Вундт, 1866, с.143).
Отмечу, что кантианский поиск «очищенной нравственной идеи» у отца психологического эксперимента встречается во всех его работах. Безусловно, это тоже проявление скрытых целей ученого, который на все, в том числе и на Сократа, смотрел сквозь это «свое понимание».
А вот его мысль о том, что у Сократа интерес к этическим, то есть нравственным проявлениям поведения людей, опирался на религиозное основание, продолжает жить и даже развивается. Один из примеров – это интереснейшие работы Питерского ученого А. Государева, посвященные обрядово-ритуальным истокам метода Сократа: