Вы, разумеется, шутите, мистер Фейнман!
Шрифт:
Телефон:
— Брынь!
Я:
— Слушаю.
— Спуститесь, пожалуйста, вниз.
Спускаюсь.
— Что это?
— Письмо от моего отца.
— Ладно, а это что такое?
В конверте лежал листок линованной бумаги, а вдоль линий шли точки — четыре снизу, одна сверху, две снизу, одна сверху, а кое-где точка и под ней другая…
— Так что же это?
Я отвечаю:
— Шифровка.
Они говорят:
— Понятно, что шифровка, но каково ее содержание?
Я отвечаю:
— Понятия не имею.
Они спрашивают:
— Ну хорошо, а где ключ к этому шифру? Как вы собираетесь его расшифровывать?
Я говорю:
— И этого не знаю.
Тогда мне задают другой вопрос:
— А это что?
Отвечаю:
— Это письмо от моей жены, в нем сказано: TJXYWZ TW1X3.
— И что это значит?
Я говорю:
— Это еще одна шифровка.
— А ключ?
— Опять-таки не знаю.
Тут они спрашивают:
— Выходит, вы получаете шифрованные сообщения, а ключей к ним не знаете?
Я говорю:
— Совершенно верно. Это такая игра. Я попросил их присылать мне шифрованные сообщения, которые я расшифровать не могу, понимаете? Они составляют шифровки, посылают их мне, а ключей не сообщают.
Согласно одному из правил нововведенной цензуры, вмешиваться в обычную нашу переписку эти люди не могли. Поэтому они говорят:
— Хорошо, тогда попросите их, чтобы они прислали вам ключи.
Я отвечаю:
— Да не хочу я знать ключи!
А они:
— Что ж, ладно, мы их сами отыщем.
На том и договорились. Хорошо? Отлично. На следующий день я получаю от жены такое письмо: «Писать очень трудно, поскольку я чувствую, как - - - - - - заглядывает мне через плечо». А вместо имени стоит пятно от средства для выведения чернильных клякс.
Я иду в цензурное бюро и говорю:
— Вы же не имеете права трогать приходящие к нам письма, даже если они вам не нравятся. Просматривать можете, а изымать из них что-либо — нет.
Мне отвечают:
— Не смешите нас. По-вашему цензоры пятновыводителем пользуются? Они вырезают, что следует, ножницами.
Ладно, говорю. И отправляю жене письмо, в котором спрашиваю: «Это ты затерла в своем письме имя пятновыводителем?». Она отвечает: «Нет, пятновыводителем я не пользовалась, должно быть, это работа _____», — а имя вырезано.
Я снова пошел к майору, который отвечал за действия цензоров, пожаловался. Конечно, вся эта возня отнимала немало времени, однако я считал себя в какой-то мере представителем тех, кто там работал, и полагал, что обязан добиться полной ясности. Майор принялся объяснять мне, что цензоры прошли хорошую специальную подготовку, просто они не понимают здешних правил насчет деликатности и осторожности.
А следом он спрашивает:
— Да в чем вообще дело, вы что же, считаете, будто у меня по отношению к вам какие-то недобрые намерения?
Я отвечаю:
— Нет, намерения у вас самые добрые, просто я считаю, что вы не наделены властью, позволяющей действовать подобным образом.
Дело, видите ли, было в том, что он занимал эту должность всего дня три-четыре.
Он говорит:
— Ну, это мы еще посмотрим! — Хватается за телефонную трубку, и через пару минут выясняется, что прав был я. И больше из наших писем ни единой буквы не вырезали.
Однако оставалось немало других сложностей. Например, в один прекрасный день я получил письмо от жены с приложенной к нему запиской цензора, в которой говорилось: «Письмо содержало шифрованное сообщение без ключа к нему, мы его удалили».
А когда я приехал в Альбукерке, повидаться с женой, она спросила:
— Ну, и где оно все?
Я удивился:
— Какое такое «оно»?
Жена говорит:
— Окись свинца, глицерин, хот-доги, белье из стирки.
Я говорю:
— Постой, постой — ты прислала мне такой список?
Она отвечает:
— Да.
— Так это и была шифровка, — говорю я. — Они приняли твой список за шифрованное сообщение — окись свинца, глицерин и прочее.
(Глицерин и окись свинца были нужны ей, чтобы изготовить клей для разбившейся шкатулки из оникса.)
Подобного рода истории то и дело происходили в первые несколько недель — пока мы все не уладили. Скажем, как-то я развлекался со счетной машинкой и обнаружил одну странность. Если разделить 1 на 243, получится 0, 004 115 226 337… Довольно красиво, когда перебираешь число за числом, правда, после 559 все немного портится, но затем восстанавливается и продолжается дальше. Мне это показалось занятным.
Так вот, я рассказал об этом в письме, и оно вернулось ко мне. Не прошло цензуры, и в приложенной к нему записочке говорилось: «См. параграф 17Б». Посмотрел я параграф 17Б. Там значилось: «Письма могут писаться только на английском, русском, испанском, португальском, немецком языках, на латыни и тому подобных. Для использования любого другого языка необходимо получить разрешение в письменном виде». И дальше: «Использование шифров запрещается».
Тут уж я сам написал цензору записочку, которую и приложил к письму. В ней было сказано, что с моей точки зрения это никак не может быть шифром, поскольку, если и вправду разделить 1 на 243, то именно такой результат и получится, и потому в числе 0,004 115 226 337… информации содержится ничуть не больше, чем в числе 243, — каковое вообще никакой информации не несет. И так далее. А под конец я испросил разрешения на использование в моих письмах арабских цифр. В общем, письмо мое пропустили.
При обмене письмами какие-то сложности возникали в обязательном порядке. Например, жена часто упоминала о том, что когда она пишет мне, у нее возникает неуютное чувство, будто цензор заглядывает ей через плечо. Надо сказать, что, как правило, о цензуре нам упоминать не полагалось. Мы и не упоминали, но ведь ей-то они приказать ничего не могли. Поэтому они донимали меня записками: «Ваша жена снова упоминает о цензуре». Да уж конечно, жена о ней упоминала. И в конце концов я получил другую записку: «Будьте любезны уведомить вашу жену о том, что упоминать цензуру в письмах не следует». Следующее письмо к ней я начал так: «Мне было велено уведомить тебя о том, что не следует упоминать в письмах цензуру». Трах, бах, письмо мне возвращают! Я пишу цензору: «Меня попросили уведомить жену, что упоминать о цензуре не следует. Как, черт возьми, я должен это сделать? И более того, почему я должен приказывать ей не упоминать о цензуре? Вы от меня что-то скрываете?».