Вы, разумеется, шутите, мистер Фейнман!
Шрифт:
— Это странное, аномальное состояние человека, — честно отвечаю я.
— Оно ничуть не более странное и аномальное, чем аппендицит! — выпаливает он.
— Я так не считаю. Мы довольно хорошо понимаем причины возникновения и механизм развития аппендицита, тогда как с сумасшествием все намного сложнее и запутаннее.
Не стану пересказывать все наши дебаты, суть их сводилась к тому, что я имел в ввиду психологическую аномальность сумасшествия, а он решил, будто я говорю об аномальности социальной.
До этого времени я, хоть и относился к психиатру враждебно, но на все его вопросы отвечал искренне и честно. Однако, когда он попросил меня протянуть перед собой руки, я не удержался от искушения проделать трюк, о котором рассказал мне один малый в очереди к «кровососам». Я решил, что никому другому возможность произвести его не представится и, поскольку меня все равно уже наполовину «потопили», я могу себе это позволить. И протянул одну руку ладонью вверх, а другую — вниз.
Психиатр этого даже не заметил. Он сказал:
— Теперь переверни их.
Я перевернул, обе. Опять одна смотрит ладонью вверх, а другая вниз, — а он так ничего и не замечает, потому что все время пристально вглядывается только в одну — не дрожит ли она. Так что фокус у меня не удался.
В конце концов, после всех этих расспросов, он опять становится дружелюбным и, просияв, говорит:
— Я вижу, у тебя степень доктора философии, Дик. Где ты учился?
— В МТИ и в Принстоне. А где учились вы?
— В Йеле и в Лондоне. Что изучал, Дик?
— Физику. А вы?
— Медицину.
— По-вашему, это — медицина?
— Разумеется. А по-твоему, что? Ладно, ступай вон туда и подожди меня пять минут.
Я снова усаживаюсь на скамью, и один из сидящих в очереди, пододвигается ко мне и говорит:
— Ничего себе! Ты у него двадцать пять минут проторчал! Другим и пяти хватало!
— Угу.
— Эй, — продолжает он, — а хочешь знать, как одурачить психиатра? Все что нужно, это ногти грызть, вот так.
— Так чего же ты их не грызешь?
— Ну, — говорит он, — мне охота в армии послужить!
— Хочешь одурачить психиатра? — говорю я. — Скажи ему именно это!
Проходит какое-то время и меня призывают к другому столу, с другим психиатром. Первый был довольно молод и простодушен на вид, а этот сед и важен, он у них явно старший. Я решаю, что теперь все, наконец, прояснится, но, как бы там ни было, изображать дружелюбие не собираюсь.
Психиатр просматривает мои бумаги, сооружает на лице улыбку и говорит:
— Привет, Дик. Я вижу, ты во время войны работал в Лос-Аламосе.
— Да.
— Там ведь когда-то мужская школа была, верно?
— Верно.
— А из многих зданий она состояла?
— Из немногих.
Техника та же самая — три вопроса, четвертый резко от них отличается.
— Ты говорил, что у тебя в голове раздаются голоса. Будь добр, расскажи о них.
— Это происходит очень редко — когда мне приходится внимательно слушать человека, говорящего с иностранным акцентом. Потом, засыпая, я отчетливо слышу его голос. Первый такой случай произошел, когда я учился в МТИ. Я услышал, как голос профессора Вальярты произносит: «Бу-бу-бу электрическое пыле». А второй во время войны, в Чикаго, там профессор Теллер объяснял мне, как работает атомная бомба. И, поскольку меня интересуют любые странные явления, я задумался о том, почему голоса эти я слышу так ясно, а точно воспроизвести их не могу… А что, разве такое не случается время от времени с любым человеком?
Психиатр прикрыл ладонью лицо, однако я видел сквозь его пальцы, что он улыбается (на мой вопрос он не ответил)
Затем психиатр сменил тему:
— Ты сказал, что иногда разговариваешь с покойной женой. О чем?
Тут уж я начинаю злиться. По-моему, его это ни черта не касается. И я отвечаю:
— Я говорю, что люблю ее, если вас это устраивает!
После обмена еще несколькими колкостями он спрашивает:
— Ты веришь в сверхнормальные явления?
— Я не знаю, что значит «сверхнормальные», — отвечаю я.
— Как? Ты — доктор физики и не знаешь, что такое «сверхнормальное»?
— Вот именно.
— Это то, во что верят доктор Оливер Лодж и его школа.
Объяснением сказанное не назовешь, но это имя мне было знакомо.
— Вы имеете в виду «сверхъестественное»?
— Называй его так, если хочешь.
— Ладно, буду называть его так.
— В телепатию, к примеру, ты веришь?
— Нет. А вы?
— Ну, я стараюсь сохранять непредвзятость.
— Как? Вы — психиатр, и сохраняете непредвзятость? Ха!
Мы продолжаем беседовать в этом духе еще какое-то время.
Затем, уже под конец разговора, он спрашивает:
— Какова твоя оценка жизни?
— Шестьдесят четыре.
— Почему ты назвал «шестьдесят четыре»?
— А каким способом вы предлагаете оценивать жизнь?
— Да нет, почему ты назвал «шестьдесят четыре», а, скажем, не «семьдесят три»?
— Если бы я назвал «семьдесят три», вы задали бы мне этот же вопрос.
Психиатр завершил нашу беседу тремя дружескими вопросами — точь-в-точь как первый, — вручил мне мои бумаги и я направился к следующей клетушке.
Стоя там в очереди, я просмотрел документы, содержавшие результаты всех пройденных мной до этой минуты проверок. А после из чистой лихости показал их тому, кто стоял за мной, и этаким придурковатым тоном осведомился:
— Слушай! Что тебе поставил психиатр? О! «Н», говоришь? А то у меня сплошные «Н», только психиатр «Д» поставил. Ты не знаешь, что это значит?
Я и сам знал, что это значит: «Н» — нормальный, «Д» — дефективный.
Сосед мой кладет мне руку на плечо и говорит: