Вяземский
Шрифт:
— Я надеюсь, что он хорошо принял свое назначение. До сих пор он держал данное мне слово не писать ничего против власти, и я им доволен…
«Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично по моим летам), — записал Пушкин в дневнике. — Но Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове».
Летом светский Петербург пустел — двор уезжал в Царское или Павловск, обладатели недальних имений — в имения, ценители морских купаний — в Ревель или Гельсингфорс, любители городского отдыха снимали дачи на островах, Каменном и Елагине. В 1834-м многие почему-то засобирались в Италию. В Риме работала большая и дружная колония русских художников, там гремел своим «Последним днем Помпеи» великолепный Карл Брюллов, там жила перешедшая в католичество
66
Туда! Туда! (нем.).
Вяземский еще не предполагал, что ровно через два месяца и он отправится по следам Виельгорского. И причина для заграничного путешествия тоже была такая, что лучше бы и не ездить — открылась чахотка у шестнадцатилетней Полины-Пашеньки Вяземской… Вера Федоровна была с детьми в Москве, там-то дочери и сделалось худо. Впервые Вяземский подумал о путешествии 13 июля. Знойный воздух Италии был бы лучшим лечением для Пашеньки. Но Жуковский решительно посоветовал сначала отвезти дочь в Германию, в Ганау, к доктору Иоганну-Генриху Коппу. Этот «маленький, косой человечек с живым умом», как говорил о нем Жуковский, был ангелом-хранителем русских путешественников: к нему обращались не только за помощью, но и за добрым советом Батюшков, Жуковский, Тургенев, Языков, позднее — Гоголь.
Состояние дочери очень угнетало Петра Андреевича. Пушкин, видевший его в эти дни, писал жене: «Вяземские здесь. Бедная Полина очень слаба и бледна. Отца тяжко смотреть. Так он убит. Они все едут за границу. Дай Бог, чтобы климат ей помог». Свою квартиру у Баташева Вяземские передали Пушкиным. «Я беру этаж, занимаемый теперь Вяземскими, — писал Пушкин. — Княгиня едет в чужие края, дочь ее больна не на шутку; боятся чахотки. Дай Бог, чтобы юг ей помог. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужасе». Жуковский сообщал Тургеневу: «Паше не хуже, но и не лучше. Он сам (Вяземский. — В. Б.), как убитый, ничего не видит и ничем не может быть занят; все думает и грустит об ней. Я душою за него горюю». И в другом письме: «Страшусь за нашего бедного Вяземского, у которого материнское чувство к детям».
За границу ехали Петр Андреевич, Вера Федоровна и дочери — Маша, Надя и Паша. Павлуша только что поступил в немецкую школу Святых Петра и Павла и оставался в России.
12 августа 1834 года в 6 часов утра Вяземские сели в Кронштадте на пароход «Николай I». Для Петра Андреевича, всегда дружившего с морем на берегу, а не на палубе, трое с половиной суток качки показались вечностью… Он отлеживался на палубе, жена и дети — в каюте. Но вот миновали воспетый Карамзиным датский остров Борнхольм. Завиднелись берега Мекленбурга… 15 августа вечером пароход бросил якорь в порту Травемюнде. Германия встретила дождем.
Так началось первое зарубежное путешествие Вяземского. Он впервые (если не считать Польши) был за границей и жадно всматривался в чужую жизнь, сразу показавшуюся ему много благоустроеннее и разумнее русской. Дорожные впечатления, конечно, во многом были испорчены тяжелым состоянием дочери, но князь все же находил время для подробных писем Павлуше и записных книжек.
Путь семейства лежал через Ганновер, Пруссию, Гессен-Кассель, Гессен-Дармштадт, Гессен-Гомбург и Баварию. 27 августа прибыли в Ганау, где задержались на полтора месяца. Доктор Копп нашел состояние больной девушки
В Ганау Вяземский познакомился с князем Петром Борисовичем Козловским — человеком совершенно замечательным, несмотря на то, что ничем особенным он давно не занимался. В молодости Козловский служил в московском архиве Коллегии иностранных дел, дружил с Александром Тургеневым и Блудовым (от которых Вяземский немало был наслышан о нем). Потом был посланником в Сардинии, Вюртемберге и Бадене, в 1827 году вышел в отставку… Когда-то писал стихи, потом целиком перешел на письма — и переписывался с Шатобрианом, мадам де Сталь… Ему присуждена была степень почетного доктора Оксфорда по гражданскому праву… Словом, это был русский европеец в полном смысле слова. Многие считали Козловского мастером светской беседы, но умением вести увлекательный разговор его дарования не исчерпывались. Был он умен, очень образован — но этим удивить тоже было нельзя, с другими людьми Вяземский и не общался. В пятидесятилетнем Козловском присутствовала неуловимая, старомодная светскость, даже не русская, а какая-то версальская, времен Людовика XVI… Ум, любезность, общежительность, редкое обаяние — Козловского невозможно было не полюбить. Даже внешность его напоминала какие-то былые, прежние времена: он был очень тучен, румян, с приятным живым лицом, озаренным постоянно легкой любезной улыбкой. Это был любимый Вяземским тип старого русского барина — князь-Рюрикович (Козловский был потомком Рюрика в 28-м колене), не обремененный службой, независимый, ироничный…
В Ганау Вяземский и Козловский провели вместе только один день — вернее, Вяземский, не перебивая, в восхищении слушал нового знакомого. Козловский говорил долго, перескакивая с темы на тему, но в этом не было никакой безвкусицы, навязчивости, моветона… Он считал, например, что русское дворянство только внешне выглядит внушительно — его силы подорваны петровской Табелью о рангах, и скоро древние роды будут окончательно оттеснены выходцами «снизу», личными дворянами, дворянами «по кресту» и «по чину». С презрением говорил о том, что некоторые патриоты обожают абсолютно все русское — в том числе кнут и остроги… Он рассказывал о встречах с Александром I, Байроном… о Лондоне и Париже… И разговор его, при всем европейском лоске, искрился типично русским юмором, в том числе и умной самоиронией.
Вяземский подивился и устройству быта Козловского. Он был крайне безалаберным, не умел считать деньги, и князя всегда сопровождал его секретарь, слуга, казначей и помощник в одном лице — швейцарец Шарль Штюбер. Вечно в одном и том же сером поношенном сюртуке, он ходил за Козловским, как нянька, и часто устраивал ему выволочки за слишком большие денежные траты.
Козловский так поразил Вяземского, что после его ухода Петр Андреевич записал запомнившиеся ему отрывки из разговора в дневник. На другой день Вяземский провожал Козловского, уезжавшего в Варшаву. Они расстались друзьями, твердо пообещав встретиться вновь.
В половине пятого вечера 18 октября Вяземские покинули Ганау. В немецких лесах лежал кое-где снег, иногда припускал холодный дождь. Вюрцбург был вторым после Гамбурга германским городом, который очень понравился Вяземскому: 20 октября, День Всех Святых, празднично разукрашенная площадь у замка, толпы гуляющих… До Оксенфурта шоссе шло между узкой в этих краях рекой Майн и виноградниками. Заночевали в Уффенхайме в гостинице «Под золотой лампой». Горные дороги были хороши. «Народ везде приветливый», — записал Вяземский… 22 октября в Донаувёрте увидели неширокий Дунай (по-немецки — Донау), в этом месте в него впадали сразу три речки — Вёрниц, Цузан и Шмуттер…
На другой день в 5 часов утра Вяземские приехали в столицу Баварии Мюнхен, «германские Афины», как тогда называли этот город. Баварский король Людвиг I, закончивший два университета — в Ландсхуте и Гёттингене, писавший стихи и прозу, покровительствовал изящным искусствам — миллионы гульденов тратились на приобретение картин, постройку новых дворцов и храмов, художникам и музыкантам назначались щедрые стипендии… Уже в 1854 году Вяземский познакомился с отрекшимся от престола Людвигом I и посвятил ему стихотворение «Мюнхен»: