Выбор
Шрифт:
– Всяких?
– Не сомневайся, известный художник! - Илья прикусил фильтр сигареты и сунул ее, так и не закуренную, в пепельницу. - Разумеется, там не было Джеймса Бонда. Но кувшинные рыла торчали непременно. В Венеции посвободней. И я решился. Я хочу узнать... и именно у тебя... - Он снова вынул сигарету из пепельницы и снова принялся тискать и крутить ее в пальцах. - Именно у тебя...
– Что узнать?
– Я хотел узнать... Именно у тебя. Узнать вот что, Владимир. Как ты думаешь: пустят меня на время в Россию, чтобы повидаться с матерью? Вернее дадут ли мне визу? Только скажи по-мужски: ты можешь узнать?
– Это ты хотел спросить?
– Это, - ответил Илья, продолжая механически мять сигарету, сосредоточенно устремив внимание на свои пальцы,
– Визу? Не знаю, - проговорил Васильев и положил коробок спичек перед Ильей. - У тебя что - огня в зажигалке нет?
– Благодарю. Есть.
Илья сломал измятую сигарету, швырнул ее в пепельницу, после чего взял со стола зажигалку, высек огонь, задул его и не то поморщился, не то улыбнулся.
– Не обращай внимания. Мне разрешено курить три сигареты в день. Одну я выкурил, ожидая тебя. Так ты не можешь ответить на мой вопрос, Владимир?
– Нет.
– Жаль. - Он, опустив глаза, стал неспокойно поигрывать зажигалкой и, занятый этим, все так же, не глядя на Васильева, проговорил отрывисто: Даже если бы меня расстреляли, я все равно хотел бы увидеть мать. Даже если бы расстреляли...
"Да, вот он, вот он!" - подумал Васильев, до предельной ясности вспомнив эту давнюю его привычку: давать работу рукам в моменты раздумья перед тем, как окончательно принять решение, а зажигалка мелькала на его ладони напоминанием той старой особенности Ильи.
– Я многое знаю о России по советским газетам, - заговорил Илья упрямым голосом. - Мне стало известно, что посмертно реабилитирован мой отец в годы Никиты Хрущева. Я хотел бы приехать на несколько дней... увидеть мать.
– Даже если тебя и расстреляют? Почему ты это сказал, Илья?
– Я мало кому верю. А иногда и бессрочно надо платить по счетам.
– За что платить?
– За то, что не вернулся, а теперь возвращаться поздно. За то, что не подох в плену, не захлебнулся в дерьме, как сотни других русских за границей, а даже благопристойно разбогател в пределах, конечно, скромных. Вот вышеупомянутые "за то". Мало разве? Но у Власова не служил. Хотя вербовали в Заксенхаузене. В Иностранном легионе не воевал. В военных преступниках и карателях не числюсь... Все было. Кроме перечисленного.
Он остановил испытующий, пристальный взгляд на лице Васильева и тут же, смягчая это упорное выражение, проговорил:
– Я постарел, поэтому мне снится наш двор на Лужниковской, деревянные ворота и липы под окнами. И еще - почему-то весеннее утро в голубятне, и, знаешь, пахнет перьями, коноплей... Я хочу, я хочу увидеть мать. Помоги, если ты мне хоть немного веришь. Если нет, то скажи прямо: нет!..
Васильев отвернулся к окну террасы, освещенному рассеянным солнцем, которое серебристым диском стояло над Большим каналом, а туман уходил по намокшей набережной, колыхался паром над утренней водой, и уже ярко засинело почти летнее небо и стали видны вершины храмов за каналом, купола музейных дворцов. Но это тихое солнечное утро осенней Венеции, ее погожая синева, радостно затеплившиеся купола вдали - все вдруг показалось ему неверным по сравнению с тем прекрасным и печальным, ушедшим в невозвратимые годы, в лучшую пору голубятен и весенних утр их жизни, когда он и Илья безоглядно верили неписаным законам замоскворецкого товарищества. И было тем горше, что прошлое окрашивалось сладостной дымкой их детства, их юности, куда не раз оглядывался Васильев в последние годы, думая о собственной судьбе. Что ж, он был признан, обласкан, известен, не стеснен в деньгах, поэтому привык не лицемерить и не оправдывать ложью свои поступки. И, мучась двусмысленностью положения, после слов Ильи "помоги, если ты мне веришь", он с отвращением к себе подумал, что вот здесь оба они подошли к бездне и в ней через минуту сгинет юное, неприкосновенное, святое, их общее, которое так необходимо было им в прошлом, в навсегда минувшем времени.
– У тебя семья? - спросил Васильев после долгого молчания. - Жена? Дети?
– Я вдовец. Был женат на немке. У меня взрослый сын Рудольф. Он работает в Мюнхене.
– Что я могу? Чем я могу тебе помочь? - выговорил Васильев с тем же ощущением дохнувшего бездонного провала. - Чем?
– Я хочу обратиться в советское посольство в Риме, - сказал Илья холодно. - Я прошу тебя лишь об одном: при встрече с послом рассказать, что знаешь обо мне. Больше ничего. За меня ты поручиться абсолютно не можешь. Он стукнул зажигалкой о стол, провел черту на скатерти. - Что было когда-то между нами, то быльем поросло! Жаль, но нич-чего не поделаешь!..
Он начертил зажигалкой вторую границу на скатерти, и эти две проведенные рядом черты вроде бы отсекли, окончательно отрезали их друг от друга, - и Васильев сказал внешне спокойно:
– Вероятно, я увижу посла перед отъездом. Только вот что я хотел спросить...
Он не договорил, потому что Илья, быстро выпрямляясь, вставал из-за стола с напряжением, застегивая пуговицу на пиджаке, и Васильев сейчас же увидел сквозь широкую арку двери Марию, которая шла по безлюдному ресторану на террасу в почтительном сопровождении метрдотеля, изображающего наклоном головы приятную покорность. А Илья, подтянутый, выпрямленный, стоял, не отпуская с матово-смуглого сухощавого лица ласкового внимания, стоял до тех пор, пока Мария, легонько улыбаясь, не подошла к столу, и только тогда он не без подчеркнутой предупредительности, отодвинув свободный стул, пригласил ее сесть; она кивнула обоим, села со словами:
– Доброе утро, я вижу, вы еще не завтракали?
– Я не знаю ваших привычек: что вы едите на завтрак? Мне достаточно овсяной каши, двух яиц и стакана молока. Диета по-английски, - сказал Илья и в первый раз засмеялся отрывистым, жестяным и незнакомым смехом. - Но было время, когда я начинал утро не с молока. Поэтому не считаю лишним спросить: не угодно ли, Мария, хорошего вина? Ты как, Владимир?
– Очень сомневаюсь.
– Начинать день с вина - безумие, по-моему. Я присоединяюсь к английской диете, - ответила Мария, доставая накрашенными ногтями сигарету из пачки, пламя зажигалки, поднесенной Ильей, промелькнуло по ее темно-серым глазам тревожной вопросительной искоркой и тотчас растаяло в потоке солнечного света. Она, аккуратно причесанная, тронула волосы на затылке, лицо ее казалось молодо, свежо, ни тени вчерашней усталости, и Васильев подумал, что утренняя ванна, некое колдовство известного ей лицевого массажа, который она делала втайне, удивительно молодили ее по утрам. Вчера был туман, а какое прелестное сегодня утро, - сказала она, глядя на канал, где, равномерно постукивая мотором, разворачивалась от причала снежной белизны моторная лодка и ветровое стекло сияло на солнце брызжущим веером. - Так что - решили по-английски?
– Мне стакан горячего молока, - сказал Васильев, ему не хотелось есть. - И достаточно.
– Отлично. Херр обер! - Илья сделал неуловимое движение к метрдотелю, и это был жест человека, привыкшего к ресторанам, а метрдотель, тщательно поправлявший занавеску на слепящем окне, шагах в пяти от столика, мгновенно подошел, излучая удовольствие румяными щеками в связи с хорошим настроением гостей, прекрасным утром, положил перед каждым меню, большие, золоченые, как дарственные папки почтенному юбиляру.
Не проявив ни малейшего интереса к меню, Илья вскользь сказал метрдотелю несколько слов по-немецки, и тот, щелкнув каблуками, таинственно-намекающим тоном проговорил: "Jawohl, ein Moment"*, - и деловито удалился на коротких упругих ножках бывшего военного человека.
______________
* Так точно, сейчас (нем.).
– Он, конечно, принял тебя за немца, - сказала Мария и полистала ради любопытства меню, прочитала вслух по-французски названия блюд. - Ого, боже милостивый, утренние мясные блюда обрадовали бы Ламе Гудзака! - Она закрыла золоченую папку и взяла сигарету, прислоненную к краю пепельницы. - Илья, ответь мне на один вопрос, - проговорила она со вздохом, - кому в этом западном мире удобнее жить - американцу, немцу, итальянцу или, наконец, русскому? Ты это замечал?