Выборг. Рай

Павел Григорьевич Гройзман проснулся, когда утро уже наступило. Серый рассвет с укоризной смотрел сквозь грязное окно. Старший лаборант лаборатории органического синтеза с трудом оторвал голову от справочника по органической химии и с ненавистью взглянул на этот восход. До начала рабочего дня оставался час. Гройзман чудовищно хотел пить. Но еще больше, чем просто пить, он хотел пива. Едва эти ощущения по цепочке нейронов от распухшего и привычно желтого языка Павла добрались до аналитических центров коры головного мозга, встречный поток сознания, инициированный памятью, на долю секунды освежил его, как морской

бриз в жаркий полдень. Приободрившись и даже, как ни странно, частично восстановив человеческий облик, Павел быстро и решительно направился к лабораторным полкам. Необходимость спешить порождалась как скорым появлением уборщицы бабы Маши с ее ненавистными громыхающими ведрами, так и совершенно уж непереносимым внутренним состоянием, все так же по-новому единственным и неповторимым. Хитро спрятанный и продуманно сохраненный стакан пива – это был фирменный прием товарища Гройзмана, о существовании которого не знал никто. Так думал Гройзман. И если бы он был прав. И если бы он усомнился. И если бы он что-то заподозрил. Несчастное сослагательное наклонение. Призывное и беспощадное к реальности в своем отрицании.

Гройзман не знал, что исторический момент вчера сузился до подлого взгляда Александра Петровича, ночного сторожа, который, ну уже совсем никакой, однако, сумел же, невероятным напряжением воли из-под прищуренных век разглядеть плутоватые Гройзмановы манипуляции со стаканом. И, уходя и оставляя голову Григория телепатически или астрально познавать тонкие органические миры, спрессованные в химический справочник, по всегдашней своей привычке выпивать напоследок все недопитое он разыскал же заветный стакан и лишил-таки человечество надежд на спасение.

Павел стакана не нашел. Павел разоблачил Александра Петровича. Он несколько раз порывался подойти к телефону и набрать номер Александра Петровича. Гройзман казнил Александра Петровича всеми казнями Ивана Грозного. Не полегчало. Павел Григорьевич принял окончательное решение.

Гройзман вспомнил по памяти все растворы на спирту, хранящиеся в лабораторном шкафу. Это было табу. Павел его нарушил. Судорога в животе Гройзмана резонансной волной прошлась по мирозданию. Континуум вздрогнул и провис.

Паша дернулся во сне, но, погруженный в дрему воспоминания, почему-то точно вспомнил, что было это двадцать лет назад. Почти ровно день в день. В такую же ленинградскую осень.

Машина резко дернулась и остановилась перед красным светом светофора. Даже в этом великолепном изделии американского автопрома от такого резкого торможения скрипнули тормоза.

Водитель обернулся.

– Извините, Павел Григорьевич, что-то со светофором, почти без желтого и сразу красный.

Ривербах Роман Львович вошел в лабораторию как всегда стремительно, но тихо. Быстро осмотрелся вокруг и удивленно хмыкнул, отметив стопроцентную явку сотрудников в этот непростой для всего советского народа день под названием понедельник.

– Павел Григорьевич, зайдите ко мне, – произнес он заготовленную фразу и прошел в свой кабинет. Паша Гройзман оставил в покое тяжеловесный прибор, напоминающий башню танка, и проследовал за шефом. Лицо его было одновременно безмятежно и сосредоточенно, словно Паша молился про себя.

– Слушаю вас, Роман Львович.

– Скажите, Павел, – скучным голосом произнес Ривербах, аккуратно перемещая пальто в шкаф, – что вы делали в воскресенье в лаборатории… Вечером, – резко добавил он, впиваясь взглядом в лицо сотрудника.

Спокойная улыбка расцвела на лице Павла Григорьевича.

– А я решил поработать, Роман Львович. Не успевал на неделе,

вот и решил зайти. Нужно было приборы настроить, да и порядок навести.

Брови Ривербаха поползли вверх, увлекаемые не столько словами собеседника, сколько его внешним видом. И действительно наперекор предположениям, в которых основания было настолько же, насколько опыта, выглядел Павел как плакат, призывающий к здоровому образу жизни. Ни тускло-мыльного взгляда, ни скатанных волос, ни всей этакой общей неряшливости и раздерганности, столь характерной для сотрудников, посетивших лабораторию вечером накануне трудового дня.

«Может быть, это был не он, – отрешенно подумал Ривербах. – Может быть, уборщица ошиблась». Внезапно он шагнул навстречу плакатному Паше и приблизился своим лицом к его лицу на расстояние гаишника. Через несколько секунд он отодвинулся в сторону, и выражение задумчивое, по-детски растерянное сменило маску следователя по особо важным делам.

– Ну, если так… Что ж. Похвально. Идите. Идите, работайте.

Машина не трогалась с места как-то очень долго. И Павел заерзал, устраиваясь поудобнее на шикарных кожаных креслах. Выходить из плена воспоминаний разум не хотел.

Разум хотел быть там, в молодости, в ослепительном приключении. В моменте торжества и внезапной, незапланированной удачи.

Роман Львович остался один. Нужно сказать, что Роман Львович Ривербах относился к нередкой категории людей, которые никогда и никому не верят. Это перманентное состояние неверия помогало ему выживать с детства, стало центральной частью его мироощущения и никогда не подводило. Он принялся рассуждать с неторопливой постепенностью кабинетного ученого. Уборщица, которая жила неподалеку, доложила ему сегодня утром, что Гройзман в воскресенье посетил лабораторию. Это факт на девяносто процентов, потому что она была страшной стервой и такие обычно не ошибаются. То, что он был в лаборатории, не отрицает и сам Паша. Значит, девяносто девять процентов. Сегодня с утра Паша трезв как никогда. И это тоже факт. Теперь не ошибается он, Ривербах, так как узреть похмельный синдром для него так же просто, как для Паши получить этот синдром. Далее. Гройзман не мог прийти в лабораторию работать в воскресенье, потому что тогда бы это пришел не Паша, а совершенно другое существо, с другой жизненной программой и моделью поведения.

Вывод. Первое. Это был не Гройзман. Вероятность около процента. Второе. С Павлом что-то произошло. Вероятность – девяносто девять. Принимаем второй вариант.

К вечеру Ривербах совершенно измучился. Весь день он как-то машинально отвечал на звонки, подписал какие-то бумаги, сумел-таки дозвониться до племянника, поздравил его с днем рождения, о чем с утра напомнила жена, и поймал себя на неприятной мысли, что пообещал ему подарить велосипед.

– Гройзман, задержитесь на минуту, – произнес он в Пашину спину, на которую наползала истрепанная кожаная куртка.

– Да, Роман Львович.

– Да вы садитесь, садитесь.

Пауза становилась неприличной и какой-то уж слишком фамильярной.

Наконец Ривербах сдался и произнес:

– Павел, помогите мне разгадать загадку. Да, кстати, как вы себя чувствуете?

– Хорошо. А что случилось? Что-нибудь с моими? Павел испуганно привстал.

– Нет-нет. Что вы!

– Дело вот в чем, Паша. Давайте откровенно. Вы были в лаборатории в воскресенье, и уборщица обнаружила две пустые бутылки из-под водки в старом анклаве, а также в архиве среди ящиков со старыми лабораторными журналами – пять пустых бутылок от пива.